Возвращение в ад   ::   Берг Михаил

Его ажурные очертания пропали так же неожиданно, как появились… Наше путешествие прошло почти без происшествий, только однажды вода справа по борту забурлила, под днищем кто-то застонал, и чья-то растопыренная ладонь легла на край лодки. Резким движением вырвал мой перевозчик весло из уключины и с размахом рубанул им по судорожно вцепившимся пальцам. Рука с новым стоном исчезла.

Первый раз я перепугался непередаваемо, ощутив как сжавшееся сердце проткнули булавки ужаса, точно портновскую матерчатую подушечку; но впоследствии, когда руки с гнетущим стоном появлялись то на одном, то на другом борту, а сержант, раздраженно шепча: "Сволочи, фраера!", отгонял пытавшихся забраться в лодку мокрым веслом, от чего на меня рассеиваясь летели брызги, страх постепенно уменьшился наподобие затухающего эха.

Наконец лодка уперлась носом в причал в виде спускавшихся в воду гранитных ступеней, охраняемых каменными львами, которые со щенячьей игривостью трогали лапой каменные шары. Ступив на берег, я заметил, что в разинутой пасти правого льва лежит скрученная в трубочку записка. Сержант поднялся вслед за мной по ступенькам и остановился, не зная, что сказать. Несколько минут стояли мы молча, с чувством неудобства переминаясь на месте, наконец, повторив слова своего начальника и пожелав мне успеха, он повернулся было, собираясь спуститься и отправиться в обратный путь, как внезапно его внимание привлекла обыкновенная табличка, используемая для обозначения названий, на которой отчетливо было выведено "р. Нева". Мой вожатый сделал шаг вперед, я тоже вгляделся и увидел, что название перечеркнуто чернильным карандашом, а сверху подписано: "река Лета", ерническим разбегающимся почерком. Шепотом ворча в свои рыжие усики не предназначавшиеся для моего слуха ругательства, сержант наклонился над табличкой и рукавом кителя стер карандашную надпись. Потом, обернувшись, внимательно посмотрел на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и он, спустившись по ступенькам вниз, пропал в банном влажном конденсате. Когда замолкли визгливые вскрики уключин и плеск весел, я спустился за ним следом и вынул из разверстой львиной пасти записку. Развернул. Всего одно предложение, написанное знакомым карандашом: "В вашем распоряжении 3 дня".

В полном одиночестве стоял я опять на пустынной набережной. Туман постепенно рассеивался, и по левую от меня руку все отчетливей проступали зеленоватые контуры Зимнего дворца, напоминающие позу полуобнаженной античной статуи-наяды. Не зная, что делать, не понимая, что от меня требуется, с грузом неопределенной тяжести на душе и еле шевеля ногами, поплелся я в сторону Александровского сада.

Мое сознание впало в дымную прострацию, машинально переступая и обходя груды уже описанного мусора, я по инерции расставлял на тротуаре пунктир шагов и ощущал герметически полное отсутствие желаний.

Пройдя мощенную булыжником часть площади и свернув налево, я внезапно заметил на угловом здании знакомую застекленную вывеску журнала "Нева". И тут меня посетила идея зайти и проведать моего старинного приятеля, редактора отдела прозы, у которого лежало несколько моих рассказов и которому я обещал зайти еще на прошлой недели. Этот редактор, рано полысевший, худой, со впалыми щеками вопросительный знак, всегда с большим и, конечно, импонирующим мне почтением отзывался о моих работах: превосходно, волнительно, очень красиво, хотя за десять лет нашего знакомства не сумел напечатать ни одной моей строчки.