Все, наконец   ::   Туррини Петер

В один прекрасный день главный редактор позвонил мне: в моей статье о маоистской террористической группе в Перу я назвал предводителя террористов именем кубинского революционера, и он просит исправить имя. Но мне это было абсолютно безразлично, и я откровенно признался, что эту статью, равно как и все предыдущие, я взял из "Лос-Анджелес Таймс" и что со своим вопросом ему следует обратиться именно туда. С тех пор газетный мир больше не давал о себе знать, и я вновь погрузился в тишину.

(Тишина.)

Где я остановился? Не могу вспомнить число. На каком числе я остановился? 430 или 440? 450? 460? 470? Ненавижу написанное слово. Газеты, книги -- все печатное. Я сжег все стихи, рассказы, написанные мной в юности. Уничтожил все свои статьи, свою книгу, свои колонки, все свои декларации о мировых проблемах. Написанное мной приковывало меня к другим людям, к их готовности читать все это, к их одобрению, к их мнению, оценке, а от того, что я прочитал из написанного другими, не в меньшей степени зависел я сам. По какому только поводу мне не приходилось иметь собственное мнение, и я должен был знать все значительные литературные произведения, каждый дебют ожидал от меня похвалы, каждый стиль нуждался в понимании, каждая серьезная газета желала быть прочитанной, каждая передовица жаждала моей поддержки или опровержения. Любое слово, отданное мной миру, и любое слово, воспринятое мною от него, все глубже погружало меня в эту тюрьму, в эту темницу, в этот шум. А я нуждался только в тишине. Побросав все -- книги, газеты -- в черные мешки для мусора, я сложил их в прихожей. В надежде избавиться от звуков, доносящихся из внешнего мира, я промазал все щели в окнах замазкой, но это не принесло того результата, на который я рассчитывал. Тогда я велел установить звукоизолирующие окна, самые толстые, и повесил на окнах тяжелые бархатные шторы. Стало, правда, немного тише, уличный гул, человеческие голоса, чириканье птиц звучали глухо и отдаленно, однако мое всепоглощающее желание погрузиться в тишину так и не осуществилось. Чем сильнее хотел я отодвинуть от себя внешний мир, тем ближе он ко мне подступал. Я постоянно прислушивался, подстерегая любой ощутимый шум, и, едва до моего слуха доносился какой-нибудь звук, как в моих ушах он разрастался до чудовищных масштабов: далекое пение птицы казалось мне пронзительными криками огромной птичьей стаи, шум тормозящего автомобиля превращался в грохот массового столкновения десятка машин, возглас одного ребенка вырастал в гвалт целого детского сада. Я повесил ткань, очень много черной ткани поверх штор, задрапировал все стены, пока все это не стало единым черным пространством, мне хотелось забыть, где расположены окна, чтобы не глазеть больше в ту сторону и не ожидать напряженно каких-либо звуков. Но шум стал возникать в моей голове, я уже не мог отличать шум, проникший извне, от шума, рождающегося внутри меня. Мой мозг, истосковавшийся по тишине и покою, извлекал из памяти все звуки прошлой жизни, и повторял их. Я выключил электроприборы - все до одного, заказал себе специальное питание для астронавтов в большом количестве, чтобы стук в дверь посыльного с пиццей или какого-нибудь другого поставщика продуктов не повергал меня в отчаяние. Я заплатил почтальону и попросил его всю мою почту, включая служебную, выбрасывать в урну, стоящую в подъезде, а не звонить мне в дверь, с сообщением, что мой почтовый ящик переполнен. Он на это не согласился, и тогда мне пришлось, приплатив ему еще, уговорить его, чтобы мою почту, в том числе официальную, он бросал без долгих разговоров в щель на двери моей квартиры. В результате целая гора почтовых отправлений выросла в моей прихожей, куда я, впрочем, перестал выходить.