Встречи с Алексеем Толстым   ::   Олеша Юрий

Багрицкий прочел своего прославленного "Суворова", Валентин Катаев "Три сонета о любви...", Адалис выступила с тем, что представлялось ей подражанием древней поэзии, а на самом деле просто с превосходными стихами, отмеченными необыкновенной, даже неожиданной для начинающего поэта точностью слова; Борис Бобович - с его отточенным "Казбеком"; Зинаида Шишова, как и Катаев, тоже со стихами о любви, только более трагическими.

- Наташа, а? - слышалось из уст Толстого после каждого выступления. Здорово!

Наташу я помню с серьезностью аплодирующей.

- Амари, а?

Как все усатые люди, Амари выражал одобрение именно пощипыванием уса.

Пока Толстой общался со своими, переглядывались также и мы. "Да, да, прочитывали мы в горящих взглядах друг друга, - мы показали себя старшему брату, показали!"

И вот, сберегаемый со своей "Пушкинианой" под конец - так сказать, для апофеоза, - собираюсь приступить к чтению и я. Товарищи выкликают мою фамилию особенно оживленно, и на некоторое время становится так беспорядочно шумно, что Толстой, видим мы, перестает понимать, что, собственно, происходит.

- Это Олеша! - раздается со всех сторон. - Олеша!

- Читай "Пушкиниану"!

- "Пушкиниану"!

Я решил начать как раз с "Пиковой дамы", - стихотворения, которое был признано всеми как лучшее в цикле. В первой строфе его приводится описание зала, где происходит карточная игра. Самой строфы не помню, но обломок - вот он:

Шеренга слуг стоит, и свечи

Коптят амуров в потолке.

То есть я нажимал в этих строках на то, что вот, мол, хоть зал и наряден, но так как главное здесь - страсть, игра, то, несмотря на нарядность, в зале все же господствует запустение: лепные украшения потолка закопчены.

Итак, я продекламировал:

Шеренга слуг стоит, и свечи

Коптят амуров в потолке.

Кто находился когда-либо в обществе Алексея Толстого, тому, разумеется, среди многих вызывавших симпатию черт этого непревзойденно привлекательного человека, в особенности не мог не понравиться его смех - вернее, манера реагировать на смешное: некий короткий носовой и - я сравню грубо, но так сравнивали все знавшие Толстого - похожий на хрюканье звук. Да, правда, именно так и происходило: когда при нем произносилась кем-либо смешная реплика, Толстой вынимал изо рта вечную свою трубку, смотрел секунду на автора реплики, молча и мигая, а потом издавал это знаменитое свое хрюканье. И это было настолько, выражаясь театральным языком, "в образе", настолько было "своим", что когда мы слышали смех Толстого, видели его смеющимся, то как раз в эти мгновения мы, может быть, реальней, чем когда-либо, ощущали его неповторимость.

Не успели прозвучать строки об амурах, которых коптят свечи, как Толстой хрюкнул.

Все, конечно, услышали это. Все, конечно, увидели, как, вынув изо рта трубку, он смотрит на меня, мигая.

- То есть как это "коптят амуров"? - спросил он. - Как с окороками это делают, что ли?

- Почему с окороками? - спросил я обиженно.

- Надо было сказать - "закапчивают" или "покрывают копотью". А "коптят амуров" - это получается, что копченые амуры.

Первым захохотал наиболее среди нас чувствовавший юмор Катаев. В следующую минуту хохотали уже все...

- Не обижайся! - слышу я голоса товарищей. - Алексей Николаевич прав!

Я тоже знаю, что прав, но чересчур уже ошеломительно падение с высоты. Боже мой, "копченые амуры"... И это мне, которого окружили музыкой таких "красивых" слов, как "Пушкиниана"!

- А по-моему, - начинаю я оправдываться, - если...

- Брось! Брось! - кричит Багрицкий.