Записки беглого кинематографиста   ::   Кураев Михаил

- Благодарность была преувеличена не только протяжной интонацией, но и широким жестом, словно предлагалась не рюмка водки, а медвежья шуба.

- Ну что, товарищ капитан, - проглотив слюну, произнес старший лейтенант. - Не каждый день танкистам удается встретить вот так вот рядом мастера и модель, как говорят на гражданке, Пигмалиона и Галатею... И как бы на месте преступления, шучу, в мастерской. Для настоящего художника весь мир мастерская. Вы уж нас извините, но для нас с товарищем капитаном, так сказать, приятная честь и большая неожиданность...

- А в танковых училищах еще и мифологию преподают? - с улыбкой спросил художник.

- Ну что вы! Какая мифология? Марксизм-ленинизм - вот и вся, как говорится, наша мифология. Так что мы за ваш союз, всеблагого вам поспешения во всех делах ваших и предприятиях.

Офицеры чокнулись, выпили и обратились к закуске.

- Вы прямо как батюшка заговорили... - коротко улыбнулась женщина.

- А вы не смейтесь, у кого еще русской речи учиться? Где она сохранилась? Впрочем, и туда уже скверна заползла. И в поповских речах угнездилась. Отпевали мою бабулю, стоял, проповедь слушал, и батюшка вроде не из молодых, а что несет? "Осуществляйте повседневный контроль..." Речь-то о душе, о душе! А слова, будто о технике безопасности. А помните, как монахи у Чехова разговаривают? Благозвучнейше! "Радуйся, древо благосеннолиственное". А? Каково?

- Это что же за "сенно-лиственное"? - спросила женщина.

- Вот так, товарищ капитан, и живем, русские слова скоро переводить нужно будет. Есть слово "сено". Есть слово "сени", а есть еще слово "сень". Древо осеняющее, под благую сень зовущее...

- Чехова любите? - спросил художник.

- Не турок же я, чтобы Чехова не любить. Это Ахматова, поэт такой есть, его не любила. А нам, как говорит товарищ капитан, чин и звание не позволяют.

- Воля ваша, вы бы и в устав записали Чехова любить?

- И записал бы, а что такого? И раньше записывали любовь в устав, и ничего, никто не возражал.

- Прямо в устав? - недоверчиво улыбнулся художник.

- Пожалуйста: "Всем офицерам и рядовым надлежит священников любить и почитать, и никто не дерзнет оным, как словом, так и делом, досаду чинить и презирать и ругатася..." "Устав морской", автор Петр Первый, 1720 год. Вот и решайте: долгополых этих полки и батальоны, а Чехов один на весь свет.

- Записываем в устав: любить Чехова. А кого из художников?

- Репин, конечно, - не задумываясь, сказал старший лейтенант. Художник и его модель переглянулись. - Суриков, если не возражаете... Если не возражаете, Рембрандт ван Рейн...

- Суриков, Репин - понятно, а Рембрандт-то зачем? - И в голосе художника прозвучал вопрос так, как спрашивают взрослые у детей, взявших в руки вещь дорогую и бьющуюся.

- Не мне вам говорить - художник громаднейший, даже в Эрмитаже в Ленинграде представлен. А у нас в роте о нем особый разговор.

- В вашей роте? Может быть, у вас в роте "Даная" висит?

- Чья Даная? - простодушно поинтересовался старший лейтенант.

- Рембрандта ван Рейна. Картина у него такая есть, как раз висит в Эрмитаже.

Спутница восхищенно смотрела на живописца.

- А вы, я заметил, тоже поклонник Рембрандта. А в роте-то вкусы разные: одному тициановская "Даная" нравится, а заряжающий Ширинов, это мой заряжающий, предпочитает Корреджо. В репродукциях, по альбомам. У нас этот вопрос одно время обсуждался, а потом резко сняли. Я сам же и снял. Если бы у меня не было вперед взглядов, а у меня всегда вперед взгляды были... Мы тут как бы люди взрослые, можно рассказать. Жизнь, знаете, есть жизнь, ее никуда не спрячешь, она о себе заявляет самым неожиданным образом. В казарме в расположении каждой роты, это никакая не тайна, положено иметь портрет члена Политбюро, на видном месте на стене в широком проходе.