Записки диссидента   ::   Амальрик Андрей Алексеевич

А ему доверился КГБ и предложил эпилептику следить за паралитиком: вы-де хоть и просидели четверть века за разные небольшие проступки, человек наш, советский, а этот - опасный идеологический диверсант и несправедливо хочет отделаться тремя годами. Перед этим врач водил меня, еле держащегося на ногах, к лагерному оперу, толстомордому калмыку, чтобы тот прикинул, кого для меня вербовать. По вечерам происходили дискуссии. Обычно начиналось с того, нужно ли открывать окно, чтобы проветривать палату, - эту точку зрения отстаивал один я, или же свежий воздух губителен для здоровья - эту точку зрения поддерживало большинство. Иногда спор переходил в более теоретические плоскости, например: нужна ли наука? Точка зрения, что наука нужна, - ее придерживался опять же один я, - легко разбивалась доводами остальных, что простому человеку нет от науки никакой пользы, а ученые - ловкие мошенники, околпачивающие народ и живущие припеваючи. - Но вот же медицина вам помогает, врачи лечат вас. - Куда там лечат - калечат. Любая бабка деревенская вылечит лучше профессора, да и денег меньше возьмет, за то этих бабок и поизводили, отвечал народ. Помню яростный спор двух бывших пленных, хорошо или плохо обращались с ними, когда они вернулись из немецкого плена. Опыт у них был одинаков, но один доказывал, что все было хорошо, а другой - что все было плохо. Конечно, даже из одного лагеря можно вынести разные впечатления. Есть люди, которые на воле рассказывают, что они в лагере жили, как теперь на воле не живут, а в лагере говорят, что здесь-то их жизнь прижала, а уж на воле они от жизни брали все. - Что все? Что все? - раздраженно спрашивает какой-нибудь скептик. - Ты что брал от жизни? - Ну как же, - возражает рассказчик, - возьмем, бывало, с ребятами ящик водки да так нажремся, что хоть ставь нас раком и еби! От водки, естественно, переходили к бабам. У кого не было жен, коротали больничное безделье за сочинением писем заочницам - с которыми не были знакомы, но достали где-то адреса. Поскольку привлекающая женщин мужская брутальность от письма исходить не могла, а фотографии были запрещены - да они скорее способны были отпугнуть заочниц, то главная ставка делалась на женскую жалость. Наиболее нетерпеливые уже со второго письма намекали, что в лагере жрать особенно нечего. Один попросил у моего эпилептического друга конверт с маркой, тот ответил, что не всякая заочница стоит пяти копеек. Каково же было посрамление Устинова, когда заочница обещала выслать посылку. Посылку ждали многие, недавние насмешники заранее набивались заочнику в друзья, строили проекты, что там будет: сахар, масло, сало, колбаса, тушенка, сигареты, фрукты. Наконец, посылка пришла и была дежурным контролером торжественно открыта на вахте: там оказалась печеная картошка! Осыпаемый насмешками обманутых друзей, заочник от ярости разбросал ее по зоне, о чем сам впоследствии искренне жалел: домашней картошки с солью в лагере неплохо навернуть. К концу апреля я гулял немного, заглядывая в окна лагерных бараков, и ужас брал меня, что и мне предстоит два года жить так. - Ну что, погулял, увидел: ловить нечего, - встречал меня тяжелым взглядом мой сосед, сам он вставать не мог из-за больного сердца. - Эй, землячок, ты, что ли, Амальрик? К тебе жена приехала! - кричал мне туберкулезник через разделяющую наши зоны колючую проволоку, и бежал уже Устинов с сообщением: "Видели бабу, по всем признакам твою жену, стояла на косогоре и махала платком". Как только я смог писать, я послал Гюзель три письма, но не получил ответа, я думал, что письма не дошли из-за цензуры. Я заковылял на второй этаж к окну - но косогор был пуст, заспешил на вахту - никто ничего не знает. Наконец пришел парикмахер меня побрить и сообщил, что жена приехала. Но свидание, законом разрешенное, нам не дали под тем предлогом, что меня, больного, свидание с женой может слишком разволновать, и это отразится на моем здоровье.