Затвор и другие истории   ::   Ваншенкин Константин Яковлевич

Аннотация: Книга прозы известного советского поэта Константина Ваншенкина рассказывает о военном поколении, шагнувшем из юности в войну, о сверстниках автора, о народном подвиге. Эта книга – о честных и чистых людях, об истинной дружбе, о подлинном героизме, о светлой первой любви.

---------------------------------------------

Константин Яковлевич Ваншенкин

Затвор и другие истории



Наконец взводный разрешил мне не брать винтовку на занятия.

А дело было так. Морозным вечером, в час, именуемый в распорядке личным временем курсанта, мы складывали на плацу сброшенные с грузового прицепа сосновые бревна. Завтра или послезавтра им предстояло быть распиленными, но законы училища не могли допустить, чтобы хоть день они пролежали в беспорядке. Поотделенно, с жалостью ломая картонку или фанерку, вложенную для шика в только что полученные погоны, мы поднимали бревно на плечи и, спотыкаясь, на дрожащих ногах, заносили его в огражденное кольями пространство. (Сперва задирали один конец, наваливали его на плечи двоих или троих, наиболее крепких, затем, разом взявшись под другой, отрывали все бревно и подставляли под него плечи.) Сержант следил, чтобы несли честно, не приседая, и бросали вместе.

Все шло хорошо, но вскоре нас уже пошатывало, когда мы только направлялись к очередному бревну, а руки тоже не успевали восстанавливать силу. И вот за мгновение до того, как четко, по команде, сбросить ствол на остальные, он сам пополз с плеч, пошел косо, мы постарались удержать, чтобы он, спружинив, не отскочил нам на ноги, но не сумели и отпустили – кто как. Я едва успел отдернуть руку, – так зверь отпрядывает от лязгнувшего капкана. Чтобы раздавить ее, бревну не хватило сантиметра. Но перчатки на руке не оказалось, и по пальцу все же чиркнуло мерзлой крокодиловой кожей сосновой коры. Это был правый указательный – главный палец при стрельбе из любого личного оружия.

Кожа была вспахана довольно глубоко, начинала саднить, из-под нее проступала кровь. Сержант послал меня в санчасть. Там скучающий фельдшер-лейтенант густо покрыл палец черной едкой мазью, забинтовал и велел приходить послезавтра. Я пришел. И началась моя эпопея.

Палец уже успокоился, подсох, но фельдшер снял бинт, содрал корочку. Обнажилось мясо. Он опять намазал, – это было больнее, чем в первый раз, – завязал и велел приходить послезавтра. Так продолжалось недели две или три. Рана выделяла гной, сквозь бинт неприятно пахло. Палец перестал сгибаться. В очередной мой приход фельдшер, крепко ухватив меня за запястье и поворачивая кисть в разные стороны, неожиданно предложил злополучный палец ампутировать. Я отказался.

Вернувшись в казарму, я с помощью моего друга Сережи Юматова снял повязку, обмотал палец по мази папиросной бумагой, а потом Сережа опять, но несильно его прибинтовал. Может быть, это было варварство, не знаю, но я перестал ходить в санчасть. Мне казалось, что рана пахнет меньше, я боялся верить, но она затягивалась, подсыхала. Когда я решился снять совершенно грязный снаружи бинт, мне открылся мой палец, нет, не палец, а пальчик, неестественно тоненький, розовый, без ногтя, в следах истлевшей папиросной бумаги. Он по-прежнему не гнулся, и на стрельбах я приноровился нажимать на спусковой крючок средним пальцем. Но потом он разработался, утолщился, хотя ноготь появился не скоро, может быть, через год, причем отличающийся от остальных – как бы роговой, выпуклый.

Так вот, в самый разгар еще официального лечения, когда мой негнущийся палец был толсто забинтован, а освобождения тем не менее я почему-то не получал, взводный сам разрешил мне оставлять винтовку в пирамиде. Он понимал, что в моем положении очень трудно не только носить, но и чистить ее.