Женщина в доме   ::   Нейбурга Андра

Во всем чувствовалась бедность, но дома с палисадниками тонули в кронах осенних деревьев, и чистые окна смотрели из-за резных ставен.

Я понемногу расставался с тем миром, который покинул всего часа два назад, и чувствовал, как сердце обретает давно забытый покой.

Это край староверов.

Я вдруг вспомнил, что она, женщина, ради которой я проделал этот путь, в каком-то поколении тоже из старообрядцев.

Дорога еще раз свернула где-то между Шкелтово и Амбели, и я оказался в местах, к которым еще долгое время буду возвращаться в снах.

Деревня небольшая. Старообрядческая церквушка небесно-голубого цвета с желтыми ставенками. Через дорогу лавка - как избушка на курьих ножках, выкрашенная ярко-фиолетовой краской. Под багряными лучами вечернего солнца и церквушка, и магазинчик сияли, словно яркие брошки на пестром платье бабьего лета. Лиловая коробка лавки на поверку оказалась корпусом старого корабля клепаный металл; наверное, где-нибудь под Ригой нашли да притащили сюда, пристроили деревянное крылечко, как настоящему дому полагается. Через крыльцо было видно манящее изумрудно-зеленое нутро лавки. Двери у магазина толстые, как у сейфа, к внушительной решетке на маленьком окошке нежно прильнули искусственные розы. У косяка висело что-то наподобие хвоста ослика Иа-Иа с рукояткой из пластмассового янтаря на конце. Я постоял, гадая, можно ли с помощью этого электрического устройства подать сигнал и вызвать лавочника; тем временем через поле в мою сторону уже спешила сама хозяйка, пожилая, но красивая женщина, лицо которой напоминало лица, виденные в хороших русских фильмах.

Да, верно, Серафим здесь живет, вон в той избе - она указала куда-то в конец протянувшейся через всю деревню улицы, - но сейчас он, поди, у батюшки сидит, они в это время обычно сериал смотрят. Идти можно смело, батюшка божницу отопрет, покажет. Божница у них красивая: такой красоты свет не видывал!

Я пересек улицу. Рядом с церковью - небольшой домишко с белыми занавесками, во дворе, под навесом, сушился лук в длинных вязанках, в окне синими всполохами играл телевизор, залаяла собака, из-за занавески показалось бородатое доброе лицо батюшки, за его плечом виднелось еще одно темное, поросшее недельной щетиной.

Отказался от осмотра церкви - в другой раз, потом - и объяснил цель своего прихода. С Серафимом, вишь, говорить хочу. Нужда есть.

Ну, коль нужда, так нужда, - вздыхает батюшка.

Серафим не проявил и половины батюшкиной вежливости, не проронив ни слова, встал и вышел мне навстречу. Повел меня к своей халупе - в самом конце единственной в деревне улицы; дорогу нам не спеша перешла черная курица, Серафим плюнул в сторону курицы и что-то пробормотал; на крыльце одного из домов вокруг стола молча сидели люди и, похоже, пили самогон.

Дверь в лачугу Серафима не была заперта, жестом он пригласил войти. Здесь не было и намека на чистоту и порядок, которыми удивили магазин и дом батюшки, - стол весь в хлебных крошках, на подоконниках дохлые мухи, углы окон затянуты паутиной.

У плиты - собачья плошка с присохшими остатками каши. Кисло пахло грязью и бобылем.

- Садись, - произнес Серафим, указывая на расшатанную замызганную табуретку у стола. Это были первые слова, обращенные ко мне. Я удивился его чистому латышскому. - Чего хочешь? - Это не вопрос, в его голосе нет ничего похожего на доброжелательность и заинтересованность, кажется, ему было достаточно одного-единственного взгляда, чтобы отнести меня к некой не слишком лестной категории.

Я молча достал оба снимка. Тщательно протер стол ладонью. Положил их рядом.

Я знал: на одной из фотографий в доме - она.

Мне надо было знать, на какой.

Один снимок мы сделали, вместе отправляясь в Ригу, второй я сделал, уезжая один.