Женщины у берега Рейна   ::   Бёлль Генрих

Нет, болтать я не собираюсь, но что знаю, то знаю, что слышала, то слышала. И тебе хорошо известно, что Элизабет Блаукремер не лгала.

Герман. У нее нет ни капельки воображения, иначе она не лезла бы все время со своей правдой… А ты, после того как услышала, не смогла заснуть?

Эрика. Я прекрасно понимаю, что это – не доказательство. (Твердым тоном.) Не впутывайся в это дело, Герман. (Очень резко.) Хватит, Герман, хватит! Что вы намерены делать с Бингерле? Эту фамилию, надеюсь, я могу произнести – она же напечатана в газетах, – или следует сказать: номер Четыре, нет, номером Четыре буду именовать доброго боженьку, которого вы так любите поминать. Значит, номер Четыре – это господь бог, а то, что у него есть еще несколько имен, вы забыли.

Герман. Эрика, так ты еще ни разу не разговаривала – за все сорок лет.

Эрика. Разговаривала, Герман, почти сорок лет назад, когда ты дезертировал из вермахта великой Германии и сидел, скрючившись, среди швабр и веников в чулане, а я набросила на тебя порожний мешок из-под картошки… вот тогда ты слышал, как я разговаривала с цепными псами, это было дня через три после самоубийства Гитлера. Псы были посланцами номера Три, которого они называли кровопийцей. И ты слышал, когда я говорила с Кундтом, влепила затрещину Блаукремеру и выгнала из дома Хальберкамма. Не так уж у меня изменился голос, как тебе показалось. И когда я врезала по морде Губке, ты тоже слышал мой новый голос.

Герман. Это было давно, и, надеюсь, ты не станешь рассказывать о моем дезертирстве.

Эрика (смеется). Нет, ни министерству обороны, ни генералам, к которым нас иногда приглашают, сообщать не стану, но тебе, тебе напомню. И еще был случай, когда ты наверняка слышал мой новый голос: тогда я просила тебя не произносить в присутствии моего отца имени Кундта. Припоминаешь?

Герман. Твой отец был фанатиком, он…

Эрика. Да, был. Он ненавидел Кундта, и когда я наливала отцу кофе, то клялась, что кофе и пирожные куплены не на деньги Кундта, а на твои адвокатские гонорары. Отец предпочел бы умереть с голоду, чем взять кусок хлеба из рук Кундта, а поголодать ему довелось немало. Итак, повторяю: довольно, Герман, хватит.

Герман. С каких пор ты питаешь симпатию к Бингерле? Кстати, у нас о нем говорят в среднем роде – оно!

Эрика. Мне он не нравится и никогда не нравился, и я, как любой из вас, могла бы предвидеть, что он попытается вас надуть. Нет, мне было не по себе от смеха Блаукремера, когда он говорил о Бингерле, а уж когда засмеялся тот, номер Три… Меня всякий раз в дрожь бросает, когда хохочет Блаукремер, а тут еще этот…

Герман (взволнованно, умоляющим голосом). Не подслушивай больше, Эрика, прошу тебя, не надо, вспомни Элизабет Блаукремер.

Эрика (обнимает его за плечи). Я дрожала, пока они не убрались – Хальберкамм, Блаукремер, Кундт и… номер Три… Все были пьяные, шатались и гоготали. А ты сидел один, молчаливый, хмельной.

Герман. Что ж ты не спустилась ко мне? Я думал, ты спишь, не хотел тебя будить.

Эрика. Будить? Я лежала не смыкая глаз, пока не услышала, как пришла Катарина и из кухни донесся запах кофе. Наконец-то есть кому сварить кофе, подумала я, да пусть она трижды коммунистка, зато кофе варить умеет.

Герман. Вряд ли она коммунистка, но что-то с ней неладно… одно время собиралась эмигрировать на Кубу. Карл помешал ей.

Эрика. Она жена Карла – и этого с меня достаточно. Ты вот слишком часто напоминаешь мне об Элизабет Блаукремер. Я навещала ее дважды, третий раз не пойду. Мне не по себе в таких психушках, слишком уж они изысканные – этакая элегантная помесь санатория с шикарным отелем. Там одни женщины, очень богатые женщины, красивые тряпки, безделушки. Там, говорят, подправляют воспоминания. Значит, вот ты чем грозишь мне, хочешь меня туда отправить?

Герман (в сильном испуге).