Живые деньги   ::   Скалон Андрей Васильевич

- Вот сам не могу, а то бы не продал! - Покачиваясь на табуретке, пасечник стал рассказывать, как хорошо он охотился с Дымкой, какая она вязкая, как хорошо идет и держит; рассказывал, как он молодым еще ходил далеко, и за Предел, и на Нерку, в поисках хорошей тайги, чтобы сорвать большую взятку; рассказывал, как простуживался и болел. Теперь ноги отниматься стали, пухнут, но иногда он понемногу ходит. Что-то с сосудами. Врач не велел пить, но особенно - курить. С одним таким же, как он, приходилось ему лежать в больнице. Ни курить, ни пить тому нельзя. А он и пьет, и курит. Курево в больницу жена носила. Плачет, дура-баба, а носит.

- Не принеси она, дак...- отозвалась со двора проходившая мимо столярки жена пасечника, незаметно приглядывавшая за мужиками, неосторожно курившими на стружках, и, не договорив, махнула безнадежно рукой и ушла в дом.

- Да, носит дура-баба. Ноги отрезали по щиколотку - не кури! Отрезали ему пальцы на руках - все это у него отнимается, закупоривает кровяные сосуды. Отрезали, значит, пальцы, а он свое: неси, жена, "Беломор", и непременно фабрики Урицкого. Двумя культями папиросу берет и курит. Так и умер с папиросой. Под конец врач говорит: теперь пусть курит!

- Теперь пусть курит! - эхом повторил Пикалов и радостно мотнул головой.- Во, мужик!

- Молодец,- презрительно сказал Арканя.

Пасечник замолчал, повесив большую свою кудлатую голову на грудь,- в волосах и в бороде с сединой перепутались мелкие стружки,- потом вскинул голову и стал смотреть долгим внимательным взглядом на лампочку, засиженную мухами, глаза у него наполнились слезами.

- Отходил,- зарыдал грубым голосом пасечник,- отходили мои ноженьки-и!

- Вот те раз, хозяин! Да ты чё? - засуетился и тоже сморщился Пикалов.- Ты чё, хозяин!

- Ревишь, а я бы имел пасеку налаженную! - утешал Арканя.- Я бы разве килограмм сдал сверх плана? За твою зарплату? Ни в жизнь! Все в город - по пятерке! Хочешь не хочешь, покупать будут! Благодарить будут, слышишь, ну?

- Спичку не зароните. Шли бы в избу,- говорила жена пасечника, стоя в дверях и глядя на плачущего мужа.

Замахиваясь на кого-то невидимого, ворочая безногим туловищем, пасечник повез рукавом по верстаку и уронил стакан. Арканя тоже махал руками, и Пикалов тоже начал махать. Они смутно пришли к общему согласию, и каждый считал, что именно он прав и все с ним согласились в чем-то важном. Арканя объяснял жене пасечника:

- В город бы вас, на комбинат. С магазина попитаться. Надо уметь вертеться! Учи вас, долбаков деревенских! Отделение-е! Слушай мою команду!

Стакан мягко подпрыгивал в стружке, катался под ногами...

Дымка упиралась, когда ее на веревке-удавке затаскивали в лодку. Арканя тянул, Пикалов толкал сапогом сзади. Потом они плыли вниз по Шунгулешу, Пикалов все пытался завести мотор, но у него не получалось. Плыть вниз можно было и без мотора. Шунгулеш - быстрая река. В лодке они запели песни. Дымка смотрела назад, пока ее везли в лодке, нарыскивалась прыгнуть за борт. Подплывали к селу, и Дымка стала смотреть вперед, навстречу доносившемуся по воде чужому собачьему лаю. Пикалов простуженно напевал :

Посмотрите, как пляшу,

Я бродни с напуском ношу!

Арканя смутно прорастал воспоминаниями в дальние годы детства: когда подпивали его дед и бабка, у которых он воспитывался, то на пару пели частушки и песни, и вот эту, про бродни с напуском, тоже, а он, маленький, в красной рубашонке, плясал босой посреди избы. Он пытался подпевать и теперь, но слова плохо помнились, забыл их, а помнил "Ландыши-камыши" и "Ладушку".

Лес в темноте осенней светился по берегам, светились в основном березы и осины, редкие, вперед других скисшие лиственницы. Еще не сильно было темно, а так, сумеречно.

2

Утром Арканя проснулся тяжело,- с годами стал болеть на похмелье,пошел проверить собаку, которую привязали ночью в стайке. Вчера она укусила кого-то, то ли его, Арканю, то ли Пикалова,- Арканя вспомнить не мог,- но укусила. Собака показалась сильно маленькой. Брюхо у нее было заметно отвисшее.

Даже сильно отвисшее. На промысле ощенится.