Жизнь без нас (Стихопроза)   ::   Битов Андрей

...........

Марш "Прощай, империя"

"Империя - страна для дураков",

Сказал поэт. Сказавши, был таков.

Мы же - такие, то есть дураки...

"Жизнь продолжается рассудку вопреки",

Сказал другой поэт, давно таков,

Но тоже родом из страны для дураков.

Хоть здесь не жизнь, в Париже - тоже смерть.

Я не хочу в глаза ее смотреть.

А не смотреть возможно только здесь:

"Нет, весь я не умру..." - И вышел весь.

"В Европе холодно, в Италии темно..."

Какой дурак здесь прорубил окно?

Чтоб не понять, откуда дует в .... ...

Прости, Империя! Сдай умникам Европу,

Закрой окно, обнимемся вдвоем,

Два дурака, и, "глядь, как раз умрем".

* * *

Как безразлично "до свиданья"...

Разлуке - встреч не обещай.

Как удалилось расстоянье,

Как умалилось расставанье

И как наполнилось "прощай!".

Прощай! - другой судьбы не будет!

Иль это было не со мной,

Иль это не было судьбой?..

Прости за все, а Бог рассудит.

А ты - прощай, и Бог с тобой.

ПОСЛЕСЛОВИЕ1

И если автор имеет намерение говорить о таких вещах своим слабым, заплетающимся языком, то отчего не поговорить в доступной форме...

В коридоре старинной питерской коммуналки зазвонил телефон. Квартира была тиха, как бумага. Я снял трубку - просили мою тетку. Тетка была большой доктор и больной человек, мы ограждали ее от осады бесконечных вызовов.

Незнакомый и какой-то чуждый мне голос с чрезмерными придыханиями умолял меня все-таки позвать ее к телефону. Но тетки и впрямь не было дома. Ему этого было мало. Прознав, что я ейный племянник, он обратился ко мне, мальчишке, как к вышестоящей инстанции.

- Понимаете, - сказал он, - умирает великий русский писатель.

"Это что же у нас за великий русский писатель?" - ехидно подумал начавший пописывать молодой человек.

- Михаил Михайлович Зощенко, - услышал я.

О, я хотел бы, конечно, узнать теперь, что это был за интеллигентный, умный и смелый человек в 1958 году (постановление было отменено окончательно лишь к столетию А. А. Ахматовой).

Я, конечно, передал просьбу тетке, но без особой убежденности. В нашем недобитом, затаившемся семействе Зощенку не особо жаловали, конечно, не из-за постановления, а за то, что полагали его издевавшимся над поверженным классом.

Несправедливость! Зощенку не признавали свои. Впоследствии я неоднократно имел этому подтверждение.

И опять один Мандельштам оказался справедлив:

"Настоящий труд - это брюссельское кружево, в нем главное - то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы...

У нас есть библия труда, но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенки. Единственного человека, который показал нам трудящегося, мы втоптали в грязь. А я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду.

Вот у кого прогулы дышат, вот у кого брюссельское кружево живет!"

Но кто мог расслышать этот шепот убитого Мандельштама.

И вот Зощенке - сто лет, его смерти - тридцать шесть лет, постановлению о журналах "Звезда" и "Ленинград" - сорок восемь лет, отмене постановления пять лет. Зощенко был дворянин, офицер, имел Георгия за храбрость и еще две-три награды за боевые заслуги (какой-то там, скажем, Бант или Темляк на сабле за храбрость). Ему особенно везло в боях: он даже попал в первую в истории газовую атаку. Он был очень хорош собой, любимец (и любитель) дам. Как офицер, он воспринял Постановление ЦК не как убийство, а как дуэль. Больше всего его возмутило слово "трус".

Он был неимоверно знаменит, такой славы русский писатель еще не ведал. Возможно, такую знал Высоцкий, возможно, такую знает до сих пор другой Михаил Михайлович (Жванецкий). И тем не менее. Вот Зощенко плывет на теплоходе, нагруженном великими совписами, по Беломорканалу. Рейс, так справедливо осужденный в "ГУЛАГе" Солженицыным.