Зримая тьма   ::   Голдинг Уильям

Но затем в том объеме, который мистер Педигри привык считать своей личностью, зашевелились разрозненные мысли.

Он воплотил одну из них в слове:

— Знаешь, я не хочу проснуться и оказаться под замком. Это слишком часто со мной случалось. В казенном доме, как выражались в дни моей молодости.

Виндров, похоже, соглашался; а потом, без единого слова, мистер Педигри понял, что он действительно соглашается, — и эта уверенность преисполнила его такой радости, что мистер Педигри почувствовал, как по лицу заструились слезы. Вскоре, немного придя в себя, он воплотил свою уверенность в слова:

— Ты странный парень, Мэтти, и всегда был странным с этой твоей привычкой — внезапно появляться. Я, бывало, сомневался, существуешь ли ты на самом деле, когда никто тебя не видит и не слышит, если ты понимаешь, о чем я. Бывало, я задумывался — связан ли ты с остальным миропорядком или просто существуешь сам по себе. Не знаю, не знаю.

Опять надолго наступила тишина. Наконец, мистер Педигри нарушил ее:

— Они придумали для этого столько названий, правда? Секс, деньги, власть, знания… и всякий раз это липнет к ним второй кожей! То, чего все они хотят, сами о том не зная… И однако же, только ты, уродливый маленький Мэтти, действительно любил меня! Знаешь, я пытался от этого отвязаться, но ничего не вышло. Кто ты, Мэтти? Здесь по соседству жили такие люди, такие чудовища, эта девчонка и ее мужчины, Стэнхоуп, Гудчайлд, даже Белл и его ужасная жена… Я не такой, как они, — плохой, но не настолько плохой, я никогда никому не делал больно… Они думали, что я причиняю вред детям, но это неправда, я делал больно себе. И ты знаешь о том последнем, что я сделаю от страха, если доживу до этого момента, — только для того, чтобы утихомирить ребенка, чтобы он не рассказал… Это ад, Мэтти, это будет ад! Помоги мне!

В это мгновение Себастьян Педигри обнаружил, что он не спит — ибо золотой напор ветра изменился в самом своем сердце и сперва поплыл вверх, затем закружился и подался вперед, обвивая Мэтти. Золото вспыхнуло неистовым пламенем. Себастьян в ужасе смотрел, как стоявший перед ним человек растворялся, таял, исчезал, будто чучело на костре; и его лицо уже не было двухцветным, оно стало золотым, как огонь, и суровым, и повсюду чудились павлиньи глаза огромных перьев, и улыбка на его устах была любящей и ужасной. Это существо притянуло Себастьяна к себе, и ужас золотых губ вырвал из него крик:

— Зачем? Зачем?

Лицо, нависшее над ним, казалось, сказало или пропело, но не человеческой речью:

Свобода.

Тогда Себастьян, прижимая к груди разноцветный мяч и зная, что сейчас случится, закричал в смертном страхе:

— Нет! Нет! Нет!

Он стиснул мяч крепче, втянул его в себя, чтобы спастись от простертых к нему огромных рук. Он прижимал к себе мяч плотнее, чем прилипло к коже золото, чувствовал, как тот бьется от ужаса в его руках, и, схватившись за него, кричал снова и снова. Но большие руки прошли сквозь его плоть. Они взяли трепещущий мяч, отняли у него, и связывающие его с мячом струны лопались одновременно с его криком. Потом все кончилось.

Смотритель парка, идущий от дальних ворот, увидел его, сидевшего с опущенной на грудь головой. Смотритель устал, и его раздражало, что в нескольких ярдах от ног старика валяется яркий мяч, выпавший из его рук и откатившийся в сторону. Смотритель знал, что гнусного старикашку невозможно излечить, и еще не дойдя до него начал осыпать его едкими упреками.