Хутор Дикий   ::   Дан Виктор

– Нужно бы разложить по типам документов и хронологии… Лучше всего здесь, на столе.

– Когда вы собираетесь назад?

– Где-то в половине четвертого. А что?

– Нужно еще что-нибудь приготовить, чтобы вас накормить.

– Ничего не нужно. У меня с собой бутерброды. Разве что чай… От чая не откажусь.

– Чай – это очень просто. У бабушки…, здесь есть электрический самовар.

– Вот и хорошо. Успеете разобраться с бумагами…

– Вы с кого начнете допрос?

– Опрос?! С одиноких женщин. Мужчин оставлю на конец.

– Начните с бабки Елизаветы. Они дружили и, потом, она очень болт…, короче, разговорчивая. Еще Катерина. Если заведется, то не остановишь.

Бабка Елизавета, такая аккуратная, неторопливая сидела на низкой скамеечке и сортировала фасоль.

Михаила она усадила на старый, но еще крепкий стул с гнутыми спинкой и ножками из тех послевоенных, которые называли почему-то венскими. Она говорила, изредка поднимая свое когда-то красивое лицо с ярко-голубыми молодыми глазами.

– И откуда берется этот долгоносик. Поточил усю фасолю, и на посадку не наберу. Еще пахать… Восени нагнала самогону, так нашлось кому выпить. Трактористам нечем было платить… Жалко Алевтину. Тепер и телевизор не к кому пойти смотреть. Бубыри не пустят и много их, а до Катерины не хочу, лаються они дюже…

– Елизавета Федоровна! Когда вы последний раз видели Алевтину Петровну в день ее смерти. – Михаил избегал пока слова “убийство”.

– Вот и я говорю, жалко Алевтину. Так, живет человек, и сразу нет человека…

– Вы ее видели в ту субботу?

– Как же. Лавка приезжала. Алевтина хлеба купила, консерву и водку. Спрашиваю, гостей ждешь. Уже есть, говорит. Я ничего не купила. Хлеб як глина, лучше паляницу спеку. Мука у меня в этом годе…

– В котором часу это было?

– Може десять, може больше. Мои часы сичас – солнышко. Оно иде спать и я, оно проснется и я. А як у гори, то обед…

– Кто у нее был в гостях?

– Сын был. И еще хахаль Марии. Алевтина казала жених. Я так думаю, жених, як засватал. А так – хахаль. Они городские так думают, шо им сичас усе можно. Алевтина жалилась, пропадет Мария у городе без присмотру. Одна у большой квартире…

– Вы знаете, когда ушли гости от Алевтины Петровны?

– Вскорости и ушли. Зразу хлопец этот. Высокий такой, ладный. Потом Семен. Жалко Семена, як потерянный. Скрутила новая жена як сноп жита.

– Что было потом?

– Крутилась коло печки. А тут темнеть стало. Пополдничала и пошла к Алевтине телевизор глядеть. А ее нету. Хата закрытая. Собаку ей отравили. Подумала, чи в город подалась до Марии. А воно он як! – Елизавета краем своего ситцевого платка вытерла набежавшую слезу. Такой знакомый жест!

– У нее были здесь на хуторе враги?

– У самотней жинки усе враги. Бубырь межу запахал. Катерина грозила окна побить…

– За что?

– Гоняла с Петькой от лавки у своих ворот. И Фекле жалилась на них… Фекла того Петьку и на порог не пускала. Из тюрьмы пришел, там наркоматом сделался.

– Наркоманом?!

– Може наркоманом. Мы люды тэмни. Увесь мак на хутори обобрал, не дал выстыгнуть. А молодший Гонтарь грозил трактором переехать. Алевтина его инакше, як дезетиром не кликала. Строгой была жинкой. С Пантелейном такое учинила. Правда, давненько то было. После войны.

– Расскажите все же, пожалуйста!

– Стал до нее Пантелеймон подъезжать. Одна сына растила, молодая и гарная. Он проходу не давал, а у самого уже трое деток было. Якось смеркло и Пантелеймон у двор до нее забрался, про любов заговорив, цилувать полиз, – Елизавета окончательно перешла на украинский язык. – Алевтина и каже, шо тоже устояты нэ може. Знимайте каже штаны. Вин зняв и сподне, а вона хвать их и майнула на вулыцю, та кынула одежу у колодязь.