Большая пайка (Часть пятая)   ::   Дубов Юлий

Неподалеку от нее, с дрожащими от волнения губами, куталась в куртку Ленка. Вокруг стоящих на периферии джипов сгрудились джигиты Ахмета, а сам Ахмет возвышался у подножия ступеней и, запрокинув голову, смотрел на Платона снизу вверх. Из-за его спины выглядывал Леня Донских.

Все чего-то ждали.

Платон почувствовал, как находившийся рядом с ним Ларри сделал движение, вроде бы махнул рукой, и тут же белые лучи прожекторов прорезали сгустившиеся сумерки. Пятна света заметались по толпе, выхватывая из темноты отдельные лица.

Платон зажмурился, ощутив странную нереальность происходящего. А когда он открыл глаза, это чувство только усилилось. Потому что в луче прожектора он увидел Сережку Терьяна, удивительно молодого, в потертой кожаной куртке, клетчатой кепке и с сигаретой, небрежно приклеенной в углу улыбающегося рта.

– Здорово, старик, – кивнул ему Сережка Терьян, и слова его, удаленного от Платона на несколько десятков метров, прозвучали неожиданно громко и отчетливо. – Это хорошо, что ты вернулся. А то я уже скучать начал. Послушай...– Он улыбнулся прежней мальчишеской улыбкой. – Тебе, может быть, не очень приятно меня видеть... После всей этой истории... Брось! Я много думал последнее время. Делать было особо нечего – вот и думал. И знаешь что – ты здесь ни при чем. Просто так сложилось. Да и никто не виноват. Это жизнь... Все люди делают ошибки. Я тоже сделал ошибку – пришел в "Инфокар". Хотя меня и предупреждали. И ты сделал ошибку – послал меня в Питер. Не надо было этого делать, Я теперь понимаю. Ну и так далее. Просто сейчас цена ошибки стала огромной. Страшной стала цена. И не смотри на меня так, ведь не только я эту цену заплатил. Мы все заплатили. Я – по-своему, ты – по-своему.

Платон хотел спросить, что Терьян имеет в виду, но тот, по-видимому, угадал вопрос и ответил сразу:

– Помнишь, как в девяносто первом мы отмечали твой день рождения? Мы тогда в последний раз вот так сидели за столом. Все вместе. И ты сказал... помнишь, что ты сказал? Что пройдет время, вроде как даже сменятся страны и народы, а мы все равно останемся вместе. Ибо наше братство – это и есть главная и единственная ценность. Помнишь? Вот что я имею в виду. Я жизнью заплатил. А ты – этим братством. Неизвестно еще, кто потерял больше. Не обижайся, старик, что я тебе такое говорю. Сам ведь знаешь – это правда. Вот и Витька подтвердит, мы с ним это много-много раз обсуждали.

Витька Сысоев и вправду оказался рядом. Он стоял неподалеку от Сереги в длинном белом плаще, в котором когда-то вломился к Платону домой с рассказом о своем путешествии в Прибалтику в самый разгар Московской Олимпиады. Сысоев махал Платону рукой, и черные брови его иронично выстраивались домиком.

– Серж все-таки удивительно ядовитый человек, – сказал Витька. – Никак не меняется. Он постоянно ссылается на меня. Особенно последнее время. И совершенно зря это делает. Я ему сто раз объяснял – русским языком, – чтобы он не драматизировал ситуацию.

– Ты простил меня, Витька? – прошептал Платон.

– Ой, – досадливо махнул рукой Сысоев. – Конечно, нет. Ты же знаешь – я злопамятный. И вредный. Но ведь на тебя бессмысленно обижаться. Если бы я на тебя за каждый твой выкрутас обижался, мы бы еще тогда разбежались – когда ты мне Вику в лабораторию воткнул. А ведь с этого все и началось... Не отвлекай меня. Я про Серегу... Так вот. Серега – известный эгоцентрист. Из-за того, что он... Короче, из-за того, что мы... разошлись, что ли... он тебя больше, чем себя, жалеет. И больше, чем меня. Он думает, что ты теперь ночей не спишь, все мучаешься. А ты не спишь по совершенно другим причинам– у тебя бизнес. У тебя дело. И ты этому делу все отдал. И нас. И себя. Потому что ты так выбрал. Сережка, он ведь думает, что ты теперь один. А это не так. Вас двое – ты и оно, дело.