Философия в будуаре (Безнравственные наставники)   ::   де Сад

 – Не станем же разглагольствовать о той мере чувствительности, что мы получили от природы: слишком распространять её – значит уничтожить совсем. Какое мне дело до несчастий других!! Неужто мне не хватает своих собственных, чтобы печалиться ещё и о чужих! Пусть очаг чувствительности возжигает одни лишь наслаждения! Будем чувствительными ко всему, что им благоприятствует, и абсолютно глухими ко всему остальному. Из такого состояния души проистекает некое подобие жестокости, которая не всегда так уж неприятна. Невозможно ведь вечно делать зло. Лишившись доставляемого им удовольствия, уравновесим по крайней мере ощущения небольшою пикантной злостью никогда не делать добра.

Е. – Ах! Боже! Как воодушевляют меня ваши уроки! Мне кажется, теперь меня легче убить, чем заставить сделать какое-нибудь доброе дело!

С.-А. – А что-нибудь плохое ты так не готова сделать?

Е. – Молчи, соблазнительница; я отвечу на это лишь когда ты закончишь меня наставлять. Мне кажется, судя по всему, что вы мне говорите, Долмансе, на земле нет ничего более безразличного, чем совершать добро или зло; ведь только наши вкусы и темперамент достойны уважения?

Д. – Ах! Не сомневайтесь, Евгения, эти слова – порок и добродетель – дают нам лишь исключительно частные представления. Нет ничего, что, каким бы необычным оно вам ни казалось, было бы поистине преступным; и нет ничего, что могло бы зваться добродетельным. Все зависит от наших нравов и климата, в котором мы проживаем; то, что здесь преступление, в каких-нибудь нескольких сотнях лье отсюда – уже добродетель, и добродетели другого полушария могут вполне соответственно быть преступлениями для нас. Нет единого безобразия, которое не было бы обожествлено, и ни единой добродетели, которая не была бы заклеймена. Из этих чисто географических различий рождается наше пренебрежение уважением или презрением людей, смешными или и легкомысленными чувствами, над которыми мы должны подняться, так, чтобы даже без всякого страха предпочесть их презрение, если только стоящие нам этого поступки дают нам хоть какое-то наслаждение.

Е. – Однако, мне, кажется, должны существововать достаточно опасные, жестокие сами по себе поступки, которые всеми рассматриваются как преступные, и в качестве таковых наказываются во всех концах света?

С.-А. – Таких поступков не существует, их нет, любовь моя, даже воровство, кровосмешение, убийство, или отцеубийство таковыми не являются.

Е. – Как! Такие ужасы могут быть как-то оправданы?

Д. – Мало того, они почтенны, увенчаны славою, рассматриваются как благо, в то время как в других местах – человечность, искренность, благотворительность, целомудрие – все наши добродетели, наконец, – рассматриваются как чудовищные пороки.

Е. – Прошу вас, объясните мне все это; я требую краткого анализа каждого из этих преступлений, и прошу, чтоб вы начали объяснение с вашего мнения о распутстве девиц, а затем – о неверности жен.

С.-А. – Ну что ж, слушай, Евгения. Не нужно и говорить, что едва покинув чрево матери, девица принуждена стать жертвою родительской воли, и оставаться таковой до последнего своего вздоха. Но в век, когда свободы и права мужчин так заботливо были умножены, юные девушки не могут более оставаться рабынями своих семей, поскольку власть этих семей над ними всегда была абсолютной химерой. Послушаем же мнение природы на столь интересную тему, и пусть законы животного мира, наиболее к природе приближенные, послужат нам в этом примером. Разве у животных отцовский долг простирается далее первых чисто физических отправлений?