Упростить дробь   ::   Исакянов Дмитрий

Благословенный край:

растущие всюду в изобилии плоды, которые у нас на северах имеют весьма твердый рублевый курс, создают впечатление, что где-то в саду этих темных и крикливых семирамид, холимые и лелеемые, растут и чудесные деревца с сиреневыми, зелеными и коричневыми листиками с ликом вождя. Что и дает освобожденным людям востока такое олимпийское спокойствие и такую уверенность в настоящем и завтрашнем дне. Так что секрет "успешных" колхозов в официальных целлулоидных агитках прост: та же тоска и зависть старшего брата к неожиданному и страстно желаемому счастью члена семьи всю жизнь считавшегося юродивым:

обеспеченное безделье. Помню, с каким восхищением - но детским!, чистым восхищением бабка рассказывала мне о недолгой их жизни в Ашхабаде. Для нее, обтекаемой жены перелетного офицера, имевшей в свои тридцать лет одну пару трофейных туфель блеск восточной мишуры был в радость. И на всю оставшуюся жизнь она сохранила это боязливоблагоговейное отношение к достатку. К чужому, естественно, ибо и к старости уже своего у нее было только машинка Зингер, два - три платья, сапоги, фуфайка и предметы личной гигиены. Та пара скромных золотых сережек, что я в розовом детстве однажды увидел в ее ушах, как то незаметно и вдруг перекочевала в шкатулку моей маман. По слухам, впрочем, в годы блистательных первых реформ нашего г. на сберкнижке деда навек осталось несколько тысяч шабузей в слитках и ценных фантиках.

Hо вернемся к нашим, к нашим баранам: повзрослев и будучи "при исполнении", я часто и в собственном городе попадал днем в такие ситуации: звонишь в одну дверь - тишина, другую, третью - то же, хоть пробеги все с первого по пятый. Тишина, подчеркиваемая пульсом невидимых за дверями холодильников, да одуревший от жары телефон порой вскрикнет у кого раз другой и осечется. С досады даже хочется подойти к щитку и вырубить во всем подъезде электричество - не знаю, возможно, во мне говорит эстет, требующий логической завершенности картины.

Впрочем, на улице весьма ветрено и от того шумно, кажется, что оживленно. Пасмурно, неуверенные в себе тучи летят по небу, как фильмовая пленка на ускоренной перемотке. Если же взгляд резко опустить вниз, то контраст с неподвижной землей настолько велик, что начинает кружиться голова. Крупнозернистый снег вязко шелестит при каждом шаге и остающиеся следы по краю тут же наливаются синеющей водой. Говорить не хочется. Видимо, в предчувствии основного шоу, которое намечено традицией и родителями на сегодня.

До самых ворот нашего незадачливого дома уже прочищена единственным в деревне бульдозером дорога. Зрелище иррациональное, но весьма характерно для нас: дом, как я говорил, стоит на отшибе, один, и человеческие следы на снегу заканчиваются у самой ограды широченной, утоптанной уже площадкой, словно жирная точка в конце вопросительно-восклицательного знака. Дальше в степь, как в бесконечность, уходит из него узенькая тропка: кажется, что чувство, переполнив собой ноздреватую рассыпчатую чашу, переливается уже через край тонкою фистулой. Толпится народ. В лице у всех - ожидающее выражение помойных котов. Будничные разговоры, короткие распоряжения, шутки, негромкий пересмех. Пхнуло дымом: я поднимаю глаза и вижу, что баня уже затоплена. Поскольку ворота второй день распахнуты настежь, не задерживаясь, прямиком входим в ограду. Проносится мысль, что исходя из поговорки. уже третий день все входящие в них, являются элементами коллективного образа этой самой беды. Так сказать, "раскладывают на круг". Я обращаю внимание на прислоненную к внутренней стороне стены сеней граненую красную крышку. Вдруг становится любопытно: какая она внутри? Чего не видит ее обладатель? Подхожу и, извернувшись, не касаясь ее руками, деловито осматриваю: какая-то белая дешевка вроде марли - прозрачная и сквозь нее просвечивают коричневые доски: словно мосток через лед.