Время Желаний   ::   Могилевцев Сергей

Голуби ворковали, и брали крошки прямо из рук детей, и он испугался, что если они будут стрелять здесь, то могут случайно попасть в ребенка, но потом сообразил, что у него в запасе еще пять желаний, и они навряд-ли будут нарушать процедуру. Они будут играть в благородство, и позволят осуществить желания до конца, а уж потом выстрелят, если вообще будут стрелять. Они могут выбрать любой способ казни, у них богатый опыт, и не мне их в этом учить. Впрочем, я и не собираюсь их в чем-то учить, мне на них наплевать, я просто хочу насладиться этим последним весенним днем, потому что, по всем признаками, он будет последним в моей жизни. Хорошо бы еще раз закурить, и выпить еще одну чашку кофе, а лучше всего купить бутылку вина, и посидеть здесь же, на бетонных ступеньках, ведущих к морю, где он сидел не раз то с женщинами, когда они у него были, то с собакой, пока они не отравили ее, – целыми вечерами, зная, что они наблюдают за ним, и что скоро свободу эту у него отберут. Так оно и случилось впоследствии, после ареста, но об этом тоже лучше не думать. Лучше вспомнить, как когда-то давно, в детстве, когда он еще учился в начальных классах, на этом месте вечерами, по случаю праздников, устраивали грандиозные фейерверки. В городе жил отставной полковник-артиллерист, одноногий и глухой на одно ухо, который застрял здесь после войны, и вот он-то и убедил городское начальство устраивать эти самые фейерверки. Размах у него был поистине грандиозный, какой-то космический, невиданный и неслыханный для маленького провинциального городка, и на фейерверки эти даже приезжали посмотреть из области, а бывало, что и из столицы. Целую неделю специальные бригады пиротехников устанавливали деревянные леса, на которых должны были держаться и крутиться ракеты и огромные мельницы, и когда наступал заветный час, все это грандиозное сооружение, размером с поселение колонистов где-нибудь на Западе Америки, начинало со страшным грохотом взрываться, вращаться, крутиться, вздымая целые снопы искр, и взмывать в воздух на небывалую высоту, словно стремясь долететь до Луны. Отставному артиллеристу в этот момент, очевидно, казалось, что он вновь участвует в штурме Берлина, он бил в землю своей деревянной ногой, и страшно кричал: «Фойер! Фойер!», а по морщинистым щекам его текли крупные и скупые солдатские слезы. Артиллерийские фейерверки эти были, разумеется, самым запоминающимся событием, случившемся за год в сонном городке, приткнувшемся у берега теплого моря, и перекрывали собой даже радость от первомайских и ноябрьских демонстраций, так что воспоминание о них всколыхнуло в его душе нечто далекое и уже почти забытое, подняв к горлу плотный и теплый комок, от которого ему даже захотелось заплакать, словно тому старому артиллеристу из детства. Спокойно, говорил он себе, смотря на воркующих голубей, подбирающих хлебные крошки, рассыпанные вокруг, спокойно, это всего лишь желание, шестое по счету, которое они позволили тебе осуществить: вспомнить что-то из далекого детства. Спасибо и им, и детству, и давай-ка осуществим еще что-нибудь реальное, а не умозрительное, тем более, что, кажется, по закону ты имеешь право на телефонный звонок. Впрочем, рассмеялся он тут же, такое право имеешь не ты, а герои полицейских боевиков, которые крутят по ящику, и которые к твоей конкретной действительности никакого отношения не имеют. Но, может быть, тебе все же позволят один-единственный звонок, звонок далекой любимой, которая не слышала о тебе уже долгие годы, и навряд-ли даже знает, что ты был арестован. Любимые вообще имеют привычку не знать того, что нас арестовывают, а иногда даже и ставят к стенке, и они порой бывают очень удивлены, когда оказывается, что мы называем их своими любимыми.