Черника   ::   Погодин Радий Петрович

"И чего ты, дура? Радуйся, дура, муж живой. Ну, бежит..."

"Почему бежит? По какому праву? А мы как же? Пашка? Мы-то как будем одни?"

"Так и будем. Война - все воюют. Всем плохо. Небось не по радости бежит. Побежишь: против танка и твой муж - козявочка".

Мысли мучили ее до рассвета, их галочий крик нестерпимый постепенно переходил в ровный унылый голос, смирный и убедительный: "Ничего не поделаешь. Тебе жить надо - сына растить. А ему воевать надо".

Она попыталась представить, как он вернется вскорости обратно с победой, и с другими солдатами, но картина эта проявилась бледно и расплывчато, и не поймешь, что к чему, словно скрытая ливнем.

Когда за окном, за лесом, заиграла заря на едва слышных розовых нотах, она приподнялась на локте и долго смотрела ему в лицо. Потом поднесла к его лицу руки свои, как бы желая смыть их теплом и нежностью комковатый испуг и неверие с его бровей, со щек, с дрожащих ресниц и со лба.

Он вскочил от прикосновения, ударился головой в потолок и, выхватив наган из-под подушки, навел его жене в грудь.

- Что ты, Петя, - сказала она, - дома ты.

Он высунулся из-за трубы, огляделся, узнал свою избу при свете утра и засмеялся беззвучно.

Он увидел праздничную рубашку, тонкую, с кружевами, и в низком вырезе грудь жены и прильнул к ней...

Одевалась она медленно, с выбором, туго подпоясывалась, с наивной мыслью, что подпояски, да тугие шнурки, да суровый лен уберегут ее от чужого желания.

Собрав на стол, она его позвала:

- Петя, вставай. Иди завтракай.

- Рано, - сказал он, не понимая, зачем она поднялась в такую зарю: коровы нет, а и была бы - доить ее все же рано, а если и в пору, то зачем же его тормошить, и сама управится.

- Позже поздно будет, - сказала жена. - Тебе идти нужно.

"Куда идти? - подумал он. - Зачем мне идти?" Но все же слез, сел за стол босой и не сполоснув рук.

Жена поставила перед ним щи, вытащила из-под кровати сбереженную водку - в бутылке на треть.

Он выпил, и, пока хлебал щи, все в полусне и все с той же жадностью, жена собрала ему хлеб в котомку, достала из комода чистые портянки.

- Ты чего? - спросил он. - Ты куда меня собираешь? - По спине у него просквозил холодок.

- В дорогу, - сказала она. - В путь. Тебе же идти нужно. Выйдешь, пока люди печей не затопили. - Подумала: "Сейчас мало кто топит - скотины нет, и заботы нет", - и заплакала. - Немцы могут зайти всякий час, добавила она, всхлипывая. - Они и днем заходят и ночью. - И как бы отпираясь или, вернее сказать, оправдываясь, добавила: - Попить заходят или дорогу спросят.

- Куда идти? - сказал он, уже окончательно просыпаясь. - Я пришел.

Она посмотрела на него, и пальцы ее, торопливые и тревожные, вяло замерли на котомке.

- Я к тебе шел, - сказал он, улыбнувшись широкой прекрасной улыбкой. - Клавдия, я к тебе шел. Вот пришел.

И снова его слова не смогли пробиться в ее сознание, они бились, как бьются толстые синие мухи в стекло. Медленно-медленно, неровными трещинами, зримо кололась какая-то оболочка в ее душе, напряженная изнутри. И его слова ворвались в сознание страшно и разрушительно. Она покачнулась и выронила котомку, ухватилась за наличник.

Сын Пашка зашевелился на кровати. Мужик метнулся за печку. Пашка сползал с кровати на животе. Нашарил розовыми пальцами половик, постоял, раздумывая, и побежал к двери. Глаза его были закрыты, он старательно не открывал их, чтобы сохранить и потом досмотреть свои сновидения. Когда Пашка пролез в дверь, толкаясь и споря с ней, как с живой, жена спросила:

- Пришел, а как же ты будешь жить тут?

- Как-нибудь... А где же? Куда мне? Ты видела, как люди горят в бензине? Видала, как солдата танками трут до вот такой тоншины? А он что может, солдат, он перед ихней силой букашка под сапогом! Все, Клавдя, все...

Дверь заскрипела. Пашка вернулся.