Черный шар   ::   Сименон Жорж

Мельком увидел в зеркале, что жена не спит и смотрит на него из-под спутанных темных волос, но сделал вид, что ничего не замечает, а Нора промолчала и притворилась спящей.

Хиггинс частенько вставал раньше всех. Шел вниз, распахивал кухонную дверь, впуская свежий утренний воздух, и заученными движениями готовил себе основательный завтрак.

Это были лучшие его минуты. Хиггинс не признавался в этом, чтобы домашние не подумали, что их общество тяготит его и он предпочитает одиночество. Это не правда. Скорей всего, ему просто приятны утренняя бодрость, свежесть и ощущение того, что день только начинается.

В окно и в распахнутую дверь он видел, как на лужайке и деревьях резвятся серые белки и прыгают дрозды.

Однако сегодня утром обычные скромные радости оставляли Хиггинса равнодушным — даже аромат кофе, шипение бекона на сковородке. Если бы ему задали сейчас вопрос, о чем он думает, он мог бы с чистым сердцем ответить — ни о чем. Слишком о многом, слишком по-разному размышлял он ночью. Должно быть, примерно так чувствуют себя те, кто с вечера злоупотребил спиртным: та же пустота в голове, тот же стыд.

Нет, он стыдится не какого-то своего поступка.

Ему просто стыдно, стыдно — и все тут, словно он стоит голый посреди супермаркета, а вокруг — продавцы и негодующие покупатели. Впрочем, такое снилось ему не раз.

Общество его отвергло. Нет, не совсем так: «Загородный клуб» — еще далеко не все общество. Но все равно, дело яснее ясного. Сперва ему позволяли пробиваться наверх, даже делали авансы, а теперь вдруг недвусмысленно дали понять: «Дальше ни шагу».

«Я их всех поубиваю!..»

Глупо! Вовсе он так не думает. Никого он не собирается убивать. И все-таки этот отрывок фразы вертелся у него в голове так неотвязно, что вчера вечером, лежа в постели, он не удержался и пробормотал:

— Всех поубиваю!

Пока Нора, лежа рядом с ним, пыталась заснуть, Хиггинс стискивал зубы, сжимал кулаки, и в голове у него гвоздила одна и та же мысль. Он по-прежнему не мог понять, известно ли жене что-нибудь. Молчание Норы угнетало его. Если она знает и все-таки молчит, значит, тоже считает, что его унизили.

А сколько еще народу об этом узнает! Ему-то ни слова не скажут, но, встретившись с ним на улице, каждый подумает: «Наконец-то этого поставили на место!»

Да, будет именно так. Даже еще хуже. Ему дали понять, что он недостоин принадлежать к обществу. Во всяком случае, к избранному обществу. Ходи на завтраки в клубе «Ротари», корпи по вечерам над бумагами школьного комитета, маршируй четвертого июля в форме Легиона [2] .

Но играть в гольф в «Загородном клубе» ты не имеешь права. А ведь в клуб приняли даже одного парикмахера!

Причин отказа ему не объяснили: это не его дело.

Кто-то безымянный опустил черный шар в урну — и Хиггинс обречен. Он даже не узнает, кто тут виноват. Остается до конца дней терзаться вопросом: за что? Тем хуже для него!

Наверху раздались тихие шаги Норы, потом потекла вода из крана, что-то зашуршало на лестнице, и бесшумно открылась дверь. На Хиггинса пахнуло спальней, и жена сказала первое, что пришло ей в голову:

— Ты уже встал?

Уходя в магазин раньше обычного, он предупреждает жену с вечера, потому что в такие дни водить Изабеллу в детский сад приходится ей. Вообще же он сам отвозит туда дочку по дороге на работу.

Сыновья идут на угол Мейпл-стрит — там их подбирает школьный автобус. А Флоренс встает последней, завтракает наспех, чтобы не опоздать, и на велосипеде катит в свой банк.

Нора, в голубом халатике, ненакрашенная, накрывала на стол для детей.

— Кажется, денек будет погожий.

Небо было какое-то особенно ясное, и облака отливали перламутром.

— У тебя выставка-продажа?

— Да. Новый сапожный крем.

— Хороший?

— Надо думать.

— Я зайду в магазин часам к десяти. Приготовь мне кусок вырезки.