Январь 1944   ::   Пантелеев Алексей Иванович

Запишу, хотя бы коротко, конспективно то, что вспомнится.

Сегодня вечером, за два часа до отхода поезда, - салют в честь освобождения города от блокады.

Такого в Москве не бывало. Боюсь, не хватит у меня ни красок, ни умения, чтобы рассказать, как это все было, как выглядела улица, что было написано на лицах моих дорогих земляков...

Самый салют и фейерверк не такие уж мощные, внушительные. Пожалуй, по сравнению с Москвой, даже скромные. Говорят - пушек не хватило (пушки все на фронте - южнее Гатчины и западнее Тосно), поэтому на Марсовом поле закладывали и взрывали фугас.

"Толпы народа на улицах..."

"Всеобщее ликование..."

"Слезы на глазах..."

Все это так, и все-таки это только слова, которые ничего не говорят.

Не знаю, как описать и с чем сравнить мгновенье, когда на углу Ковенского и Знаменской толпа женщин - не одна, не две, а целая толпа женщин - навзрыд зарыдала, когда мальчишки от чистого сердца - и тоже со слезами в голосе - закричали "ура", когда у меня у самого слезы неожиданно брызнули из глаз...

Пожилая интеллигентная женщина в подъезде.

- Сын у меня на фронте. Он слышит сейчас? Он радуется? Да? Скажите, он слышит?

Главного я не видел. Главное было на Неве. Ракеты, говорят, бросали с Исаакия.

Все эти дни город буквально на глазах оживал.

Людям казалось, что вообще кончилась война.

Трамвайные остановки из мест безопасных переносились на их обычные места. На Невском девушки в стеганках ходили с раздвижной лестницей и ввинчивали лампочки в уличные фонари. Два с половиной года эти фонари стояли слепые!

Третьего дня иду по Невскому, смотрю на эти оживающие фонари - и вдруг подумалось: "А ведь на этих перекладинах...".

И по-настоящему содрогнулся, представив себе, что могло бы случиться, если бы немцы ворвались в город. А ведь это могло случиться. Ведь и до сих пор на перекрестках улиц и у мостов стоят наготове надолбы, зияют амбразуры огневых точек. Теперь это уже все ненужное, музейное...

Дни стояли совсем весенние, первомайские. И люди ходили в пальто нараспашку по солнечной, "обстреливаемой" стороне и не верили - неужели можно действительно спокойно ходить, неужели ни один снаряд не упадет и не разорвется теперь ни у подъезда "Пассажа", ни в Доме кино, ни в Елисеевском магазине, ни в кинотеатре "Аврора", ни на Аничковом мосту?!

Последние два дня провел дома, на улице Восстания.

Третьего дня вечером был у нас управхоз Михаил Арсентьевич. Раньше это был просто управляющий домом, сейчас это не только управдом - это старый боевой товарищ.

Угощал его московской водкой. До войны он, насколько я помню, не пил. До войны был степенный, солидный. Сейчас - один сплошной нерв.

- Нет, до войны не пил, вы правду говорите. Красненького рюмочку еще мог выпить, а хлебного в рот не брал. А теперь научился, Алексей Иванович!.. От такой жизни научишься...

В доме у нас умерло от голода сорок человек. Почти всех их отправлял к месту вечного упокоения сам Михаил Арсентьевич (дворник Костя к тому времени уже погиб).

- Сам и в мешок зашивал и на детских саночках увозил - на базу.

А база эта, то есть общественный морг, помещалась на Ковенском, кажется, или на Маяковской - в бывшем гараже или в манеже.

- Ничего, привык. Только первый раз немножко меня потрясло. Привез Марью Васильевну из четырнадцатого номера. У ворот - целая вереница, очередь. И все с санками. Дошла моя очередь - я вошел. А там у них в гараже темно.

- Сваливай, - говорят.

Я думаю: "Зачем же их на дрова кладут, трупы-то?" А потом огляделся, вижу - на этих поленьях у кого нос, у кого рот вижу.

Ну, тут меня пот и хватил.

А потом ничего.

Только пить вот научился. Водку по талончикам всю выкупаю до последнего грамма и пью сам, а не вымениваю, как другие поступают.

Половина двенадцатого ночи.