Юность Маши Строговой   ::   Прилежаева Мария Павловна

Мать кинулась Маше навстречу:

- Приехала? Счастье - приехала!

Должно быть, они не надеялись, что Маша успеет вернуться вовремя.

В комнате беспорядочно валялись вещи, дверцы шкафов распахнуты, в углу стояла картина, снятая со стены. Не смолкая, как отдаленный гром, гудели раскаты орудий за окнами.

Мать села на диван, уронив на колени руки, и, беспомощно глядя на отца, сказала:

- Воля твоя, нет у меня больше сил. Легла бы и не встала.

- Уф! - громко вздохнул отец.

Видно было, что они оба устали.

- Почему выключено радио? - проворчал отец, вставляя в штепсель вилку. - Слушайте! Слушайте!

Передавали приказ об обороне Москвы.

- Что такое, Кирилл? - воскликнула мать.

- Я говорил! Разве я не говорил вам об этом? - лихорадочно повторял отец. - Москву не сдадут. Ясно, что именно здесь их остановят.

- Кирилл, зачем же тогда уезжать? - робко спросила мать.

- Как "зачем"? Уезжать необходимо. Студенты должны учиться. Мы должны дать им возможность работать нормально.

За весь день они только и виделись в эти полчаса: отец ушел наблюдать за упаковкой учебных пособий, Маша - к себе в институт.

Она не надеялась встретить Митю Агапова. Скорее всего, мобилизован. Маша не имела от него вестей все лето, пока жила во Владимировне.

В вестибюле пусто. Институт эвакуировался. Но в комсомольском комитете толпился народ. Многие ребята - в военных шинелях. Маша подошла к Володьке Петровых, однокурснику, члену комитета. Его воспаленные от бессонницы глаза слезились, но он пытался шутить. Впрочем, шутка получилась не очень удачной.

- Ты понравилась на своем курорте... как его... где ты была...

- Ты не смеешь! - гневно вспыхнула Маша. - Я была мобилизована на полевые работы.

- Знаю, знаю. Шучу. - Петровых протянул руку: - Давай.

- Что "давай"?

- Комсомольский билет. Сниму с учета. Куда эвакуируешься?

- Как "куда"? - изумилась Маша, забыв, что и вернулась она из Владимировки по вызову отца лишь потому, что семья готовилась эвакуироваться. - Я не еду. Посылайте, куда надо.

Володя Петровых поставил локти на стол и, мигая слезящимися глазами, произнес, не впервые должно быть, короткую, решительную речь.

- Строгова! Не буянь! Кого нужно было послать, послали. Понятно? Кто-нибудь должен учиться. А как же? Постановление правительства. Ну ладно, слушай, не спорь. Где билет? Куда едешь?

Кто-то взял Машу за локоть. Она оглянулась: Митя!

- Не спорь, Маша. Надо будет - пошлют.

Он изменился за эти три месяца. Острижен наголо. Лицо почернело от худобы и загара, черты стали жестче, и какой-то неистовый свет в упрямых глазах.

- Я звонил к вам домой, - говорил он, крепко держа руку Маши. Ответили, что ты здесь. Такая удача! Я через час уезжаю.

Завыла сирена. Все пошли в бомбоубежище.

- Какая ты, Маша... - улыбался Митя, приглядываясь к ней.

Она поняла недосказанное.

И все время в бомбоубежище, когда они произносили обидно обыкновенные слова, она понимала все, что он должен был и хотел, но так и не решился сказать.

Где-то упала бомба. Казалось, раскололась земля. Стены качнулись. Лампочка мигнула и погасла. Несколько минут было темно.

- Боишься? - спросил Митя.

- Нет.

Подошел профессор Валентин Антонович. Он держал в руке шляпу и, по обыкновению, был опрятно и изящно одет, как будто собрался на лекцию, только землистый цвет кожи и измученный взгляд говорили о бессонных ночах.

- Я вижу своих учеников в военных шинелях! Расстаемся, друзья.

Валентин Антонович взял обеими руками их руки, неспокойно вглядываясь в лица.

- Друзья! Что происходит с миром? Непостижимо! Немыслимо! Они надвигаются на нас, как Батыевы полчища. Над Москвой фашистские самолеты! Что станет с миром? Что делать? Один выход: все от мала до велика за ружье. А я не умею стрелять, и немолод, и я... растерялся.

Митя расстегнул полевую сумку, вынул томик "Севастопольских рассказов", протянул Валентину Антоновичу.