Копейка   ::   Козлов Вильям Федорович

Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.

— А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.

Я вернулся и закрыл калитку на засов.

— Зачем пожаловал?

Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.

— Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.

Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.

— В белой, говоришь…

— К папке пришел, веселый такой.

— Веселый…

— Шутит, — сказал я.

— О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?

— Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.

— Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.

И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.

— Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.

Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.

Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:

— Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.

— А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.

— Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он…

— Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.

— Папка обед сготовил, — сказал я.

— И за свое место ему нужно обеими руками держаться… Доходное место. Где еще так устроишься?

— Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Когда еще поезд? Успею.

— Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные…

Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.

— Мои? — удивился я.

— Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал… Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться…» Бери деньги-то — твои.

Я спрятал руки за спину.

— Нет! — сказал я. — Не возьму!

— Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш… Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.

— И когда маленький был, торговал? — спросил я.

— А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте…

— Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.

— Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета… О чем ты думаешь?!

Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?

И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду.