У меня в груди Анюта   ::   Дорофеев Александр

Ноги поджал, руки растопырил и, сам не поверил, – полетел!

Правда, не очень высоко и недалеко, а ровно до ближайшей небесной лужи. Чуть не захлебнулся и дядю Сашко заляпал с ног до головы. Хорошо, душа у того пока еще пела и махала крылышками. Вытянул Вадика без лишних слов, как морковку из грядки, и – обратно в баню.

– Что же ты, спотыкач-нога, – мягко сокрушался, стирая Вадика, – кругом благодать, а ты моськой в слякоть?

Отмылись, просохли. Вышли на улицу. А день еще краше. Кажется, листики успели проклюнуться и трава кое-где. Птицы кувыркаются и щебечут почти по-людски.

– О-хо-хо! – вздохнул полной грудью дядя Сашко. – Оглянись, сынок, ангелов увидишь!

Обнял он Вадика, и запел он про скафандр. Вадик волей-неволей подтягивал, хотя о другом думал. Так и шли с песней, в ногу да в обнимку, чистые и свежие, полдороги до дому.

У клуба встретили Петра Гамбоева. Дядя Сашко остановился перекурить, поговорить о боксе, о нокаутах и нокдаунах, об апперкотах и клинчах, о зуботычинах и толчках, вообще о жизни.

Тогда Вадик и сообразил, в чем была его ошибка, – в толчке! Совсем позабыл о толчке! Сейчас они увидят, как летает Вадик Свечкин! Отошел в сторонку, поджал ноги, раскинул руки, оттолкнулся левой и полетел.

Сделал круг над клубом, задыхаясь от счастья. Хотел крикнуть – глядите, где я! Но лишь защебетал. А дядя Сашко с Гамбоевым, как нарочно, ничего не замечали, голов не поднимали, толкуя о боксе. Вадик кувырнулся в воздухе, чтобы пронестись на бреющем полете прямо перед ними, да не рассчитал, опыта не хватило, и со всего маху рухнул в огромную лужу, окатив и папу, и Гамбоева.

Они стояли очень смешные. Черномазые в крапинку. Если бы Гамбоев выходил в таком виде на ринг, не знал бы поражений. Долго не могли понять, что же случилось. А Вадик сидел в луже и глупо-глупо улыбался.

– Сщинок! – выговорил наконец дядя Сашко, среднее между «сынком» и «щенком», но явно ближе к последнему.

– Нет худа без добра, – примирительно сказал Гамбоев. – Как раз завтра в баню намылился!

То ли душа дяди Сашко не совсем еще замкнулась, то ли стеснялась Гамбоева, но хмыкнула и подмигнула:

– Выбирайся-ка оттуда, обормот, по добру, по здорову! Давненько не парились! Бог, известно, троицу любит.

И они пошли по такой известной дороге к бане, на сей раз втроем, всяко потешаясь над Вадиком и развесело шутя.

Пока мылись, не парились – пар уже был рыхлый, кислый, – день посерел, остудился и как-то досадно завял.

Вадика вели под руки, как арестованного, хотя он и не думал больше летать. Дядя Сашко прибавлял шагу, поскольку родительское собрание на носу. Вадик еле успевал перебирать ногами. И вот у клуба, точно на прежнем месте, запнулся, что было мочи, неловко ткнулся и выскользнул, как птичка из кулака, очутившись в знакомой луже.

– Ах, да ты с умыслом! – осенило дядю Сашко. – Хочешь, чтобы твой папка опоздал на собрание?!

Вытаскивал он Вадика довольно грубо, не взирая на посторонних, как милиционер забулдыгу.

– Ну, пачкун! – приговаривал. – Ну, идиота кусок!

– Грязнюк! И заморандель! – добавил, отряхиваясь, Петр Гамбоев.

Душа дяди Сашко наглухо, конечно, замкнулась. И в таком ненастном, полумытом состоянии, наскоро переодевшись, поспешил он в школу. А Вадика запер дома на ключ, предупредив о близкой порке.

В школе было тихо, как в казарме. Хмурая нянечка швабрила коридор. То ли уже разошлись все, то ли шептались где-то.

– Никого! – махнула нянечка шваброй. – Один завуч! Всегда на посту!

Дядя Сашко, припомнив ни с того ни с сего флотскую службу, протопотал к учительской гулким строевым шагом. Постучался коротко и, не услышав ответа, распахнул дверь.