В тылу как в тылу   ::   Алексин Анатолий

Это слабое утешение.

- В какие дебри мы с тобой забрели! И все из-за Подкидыша. Из-за этого безобидного князя Мышкина, - возмутилась мама.

Князь Мышкин, Подкидыш... Это должно было убедить отца, что он в полнейшей безопасности.

С тех пор отец стал называть Николая Евдокимовича только Подкидышем, словно прекратил думать о нем всерьез.

Он был выше Подкидыша минимум на полголовы, а то и на целых три четверти. Не говорил по десять раз в день: "Если не возражаете..." И все же щуплого Николая Евдокимовича, близорукого, в очках с толстыми стеклами, отец, я видел, продолжал опасаться. С моей точки зрения, это было необъяснимо. Еще и потому, что мама, хоть ее и называли красавицей, представлялась мне в ту пору абсолютно пожилой женщиной: ей было уже тридцать семь лет!

На мой взгляд. Подкидыш не мог быть угрозой для нашей семьи. "Ну какая любовь в этом возрасте? - рассуждал я. - Вот у нас, в четвертом классе... Это другое дело!"

Отец думал иначе... Если Николай Евдокимович приглашал маму на вальс, он говорил:

- Она, к сожалению, очень устала.

- Я полна сил и энергии! - заявляла мама. И шла танцевать.

Она привыкла стоять на своем не только потому, что была красивой, а и потому, что работала начальником стройконторы: ей действительно подчинялись сварщики и прорабы.

- Твои про-рабы! - говорил отец, делая ударение на последнем слоге.

Если Подкидыш обнаруживал, что у него "как раз три билета в кино", отец вспоминал, что в этот вечер они с мамой приглашены в гости.

- Меня никто не приглашал! - возражала мама.

Она всегда говорила правду. "Рубила", как оценивал это отец.

А честность тоже разная бывает,

И если доброты ей не хватает...

Отец начал как-то цитировать эти стихи, но запнулся.

- Честность есть честность! - ответила мама. И резко встала.

- Я не щадила тебя, - тихо сказала она, когда отец собирался по повестке на сборный пункт. Или, вернее сказать, на войну. - Я не щадила тебя... Прости уж, Алешенька. Но ты всегда мог быть абсолютно спокоен. Я пыталась воспитывать тебя... Это глупо. С близкими надо находить общий язык. Вот что главное... Ты простишь меня?

- Да, конечно, - ответил отец. - А Подкидыш поедет в одном эшелоне с тобой и Димой?

То, что мы уедем, было известно. Но когда - никто точно не знал.

- Хочешь, мы поедем в другом эшелоне? - сказала мама. Я чувствовал, что она никогда больше не станет резко подниматься с дивана и разговаривать с отцом голосом начальника стройконторы.

- А если другого эшелона не будет? - ответил отец. - Неужели ты думаешь, что я могу рисковать... вами? - Он так сказал. Но мне показалось, что он все же боится нашей поездки в одном эшелоне с Подкидышем гораздо больше, чем идти на войну. Войны он вообще не боялся.

- Обещай мне, что ты будешь спокоен. За нас... За меня! - умоляла мама. - И пиши... Каждый день нам пиши. Не представляешь, как мы любим тебя!

- А ты?

Для отца мамина любовь всегда была дороже моей. Я знал это. И мне не было обидно. Ничуть...

Прощаясь во дворе школы медицинских сестер, где был сборный пункт, отец тихо спросил маму:

- И вагон у вас с н и м... один?

- Мы поедем в теплушках. На нарах, - ответила мама. - Если хочешь, будем в разных теплушках. Только бы ты не думал... Ни одной секунды! До конца войны... До конца нашей жизни.

Она зарыдала. Я тоже заплакал.

- Ну что вы? Я скоро вернусь... - как и все вокруг, обещал нам отец. Это было седьмого августа. - И пусть Подкидыш вам помогает. Рядом должны быть близкие люди...

- Ты можешь быть абсолютно спокоен! - почти крикнула мама. - Клянусь всем на свете. Даже его будущим!

И прижала меня к себе.

Я знал, что хорошее начинаешь гораздо острей ценить, когда оно от тебя уходит. И что наши приобретения становятся в тысячу раз дороже, когда превращаются в наши потери или воспоминания.