В тылу как в тылу   ::   Алексин Анатолий

Грех жаловаться!

Как и хотела мама, у меня появился приятель: Олег по прозвищу Многодетный брат. У него было две младших сестры. Последняя родилась двадцать второго июня - за год до начала войны.

- Умудрилась! - сказал Олег. - Попробуй теперь порадуйся в день ее появления на свет...

Многодетный брат бегал за "детским питанием", которое, как он говорил, в мирное время и взрослые не стали бы есть.

- Но организм ко всему приспосабливается, - объяснил мой новый приятель.

Олег был старше меня на полтора года.

- В вашем возрасте это много! - уверял Николай Евдокимович. - Вспомни Толстого! "Детство", "Отрочество", "Юность" - так он назвал свою трилогию. Речь идет о разных эпохах человеческой жизни. Если не возражаешь...

Но никакие эпохи нас с Олегом не разделяли. Когда я сказал об этом Подкидышу, он задумался:

- Война вообще объединила людей... хотя вроде бы их разлучила.

Олегу трудно было делать уроки дома.

- Сестры плачут дуэтом.

- Как же ты спишь?

- Организм ко всему привыкает.

Он приходил заниматься ко мне. Но прежде чем сесть за учебники, говорил:

- Я тут немного...

И подметал нашу "комнату", укреплял на веревках "озеро с лебедями", что-нибудь мне пришивал. Две сестры приучили его к труду. Олег выглядел не просто худым, а до крайности истощенным. Поэтому нос и глаза особенно выделялись. Узнав, что отец мой биолог, а раньше преподавал анатомию, Олег сказал:

- Я вполне бы мог стать для него экспонатом!

Он любил подшучивать над своей худобой.

Отец его через двадцать дней после начала войны потерял левую руку и теперь работал в редакции той самой строительной многотиражки, в которую мама заворачивала котлеты. Дома у них была пишущая машинка. Это произвело на меня сильное впечатление.

- Еще одна машинка в редакции... А эту выдали под расписку, - сказал Олег. - Сестры под нее засыпают. Отец начнет печатать правой рукой - и они умолкают. Колыбельная песня! Иногда я помогаю отцу.

- Ты и печатать умеешь?

- А что ж тут такого!

* * *

Я торопился к маме. Она очень ждала меня. Это я знал... И мое нетерпение тоже было таким напряженным, что я бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, оттягивал встречу. По пути я решил задержаться возле дома, где жил Олег.

Таксист был рассержен непредвиденной остановкой. А когда я вышел из машины и направился к дому, он проводил меня взглядом, полным сомнений: приду ли обратно? Не сбегу ли, не расплатившись?

Чтобы успокоить его, я вернулся и как задаток положил на заднее сиденье букет, купленный на привокзальном базаре.

Потом я вошел в парадное. Все было так же... Только стены покрасили в другой цвет.

Подниматься на третий этаж я не стал: Олега и его родных там уже давно не было. Они уехали к себе домой, в Белоруссию. Мы переписывались...

Я вернулся к машине. И едва успел хлопнуть дверцей, как таксист резко рванул с места. Так он выразил свое недовольство.

Я бы мог объяснить таксисту,' что хочу хоть на время вернуть свое прошлое. Но вид его не располагал к откровенности.

В первое же утро после приезда, по дороге в школу, мы с мамой забежали на почту. Отец должен был писать до востребования. Так мы условились.

- Я чувствую: нас будет ждать письмо! - все четырнадцать дней в эшелоне говорила мне мама, без конца перечитывая те письма, которые мы успели получить от отца в Москве.

На почте ничего не было.

- Теперь мы с тобой так и будем жить: от письма до письма, - грустно сказала она. - Надо привыкать. Что тут поделаешь!

Она попросила, чтобы мне выдавали "корреспонденцию", которая будет приходить на ее имя. Мама собиралась, я понял, пропадать на стройке целыми сутками, а почта работала лишь до семи часов.

Когда мы вышли на улицу, мама спросила:

- Тебе кажется, я часто огорчала его?

Я не знал, что ответить. Тогда она продолжала:

- Сейчас страшны только те раны, которые может получить о н.