Берлинская тетрадь   ::   Медников Анатолий Михайлович

- Пусть наш герой лежит в теплой братской земле Польши, - сказал тогда Шаргородский.

Зияла глубоким провалом могила, черная по краям от свежевырытой земли. Танкисты выстроились в круг, и тишину разорвала резкая дробь выстрелов, это, подняв автоматы к небу, воины траурным салютом прощались со своим другом.

Это был салют дружбе, скрепленной кровью, кровью бойцов, пролитой на русской, на польской, на немецкой земле.

Вскоре по всему скверику выросли земляные холмики, усыпанные цветами. Польские женщины припали к свежим могилам. Их бережно поддерживали опустившиеся на одно колено танкисты. И польские музыканты заиграли траурный марш Шопена.

- Вечная, светлая память тебе, герой Максим Петров, пусть тебе, уроженцу Смоленщины, польская земля станет пухом, пусть вырастут на могиле цветы. Мы отомстим за тебя! - сказал Шаргородский.

...Через час мы уехали из Познани на машине танкистов, они торопились вернуться на фронт. И, сидя на скамейке, протянутой вдоль борта "студебеккера", рядом с подавленными горем танкистами, я был долгое время во власти воспоминаний о похоронах и того глубокого, сильного, не передаваемого никакими словами чувства, которое охватило меня в этом маленьком познаньском скверике.

Трупы гитлеровцев в Познаньской цитадели! И братская могила в центре города! Смерть и смерть! Но одна славная, а другая позорная, бессмысленная!

Мы ехали к фронту на машине, где еще недавно стоял гроб. Было что-то глубоко волнующее, символическое и в этом. Война шла к концу, но наши люди все еще погибали во имя мира, во имя свободы и России, и Польши, и Германии.

Долгое время все в кузове молчали. Я сидел рядом со старшим сержантом танкистом Павлом Синичкиным. Он был башенным стрелком в экипаже Петрова.

Уже другие солдаты, отвлекаясь новыми дорожными впечатлениями, разговаривали между собой о том о сем, уже кое-кто негромко смеялся, вспоминая о чем-то забавном, а Синичкин, с все еще застывшим от горя лицом, сидел у заднего бортика и, откинув полость свободно висевшего брезента, неотрывно смотрел на дорогу.

Он воевал вместе с погибшим героем почти два года в одном танке и любил командира, как брата. Несмотря на погоны старшего сержанта, два ордена Красной Звезды на гимнастерке, этот волжанин, с худой мальчишеской шеей, веснушками, рассыпанными по лицу, и нахмуренными белесыми бровями, выглядел юношей, с еще угловатыми и резкими движениями.

- Обидно помирать герою в четырех шагах от победы! - сказал он наконец, впервые обращаясь ко мне.

- Да, конечно.

В этот момент нас незримыми нитями связывала и глубокая печаль и то состояние невольного возбуждения, которое охватывает всякого солдата, подъезжающего к линии фронта.

Синичкин поднял на меня глаза. Немного выражало это мое сочувственное "конечно", но, должно быть, танкисту была сейчас важнее всего искренность моей интонации, человеческая теплота. По-моему, он оценил мое внимание к его сердечной боли.

- Скоро пересечем границу Германии, - сказал он.

Я молча кивнул.

- А там снова войной запахнет!

С минуту мы помолчали.

- А какой был человек наш командир! - снова вздохнул танкист.

- Да, я слышал - хороший.

- Замечательный! Верно говорят про танкистов: "Эти люди долго не живут, но мир на них стоит вечно!"

- Хорошо говорят.

- Вот именно!

И опять наступила пауза, Синичкин словно бы давал мне время получше запомнить его слова.

- Германия, Германия, чужая ты сторонка!

Мне казалось, что танкист все еще думал о смерти своего командира. Он думал о нем и о боях на немецкой земле, связывая и то и другое в одном воспоминании, как нам вспоминаются слова песни вместе с музыкой, неотделимые друг от друга.