Быть !   ::   Смоктуновский Иннокентий Михайлович

Знаток ракурса и стиля был по-прежнему тих, спокоен и миролюбив, не выявляя никаких своих превосходств; он усадил меня перед собой, как врач больного пациента, сказав:

- Ну что же, давайте посмотрим...

Не понимая, что мы должны были смотреть, и от неловкости, что ничегошеньки-то не знаю, я как можно шире открыл рот. Дескать, у вас знание, мастерство и творчество, ну а мне уж ничего другого не остается, как держать рот варежкой.

Он это не принял, вроде даже не заметил моей выходки, а стал серьезно изучать тайны моего лица, прищуром своих глаз оказываясь то у левого моего уха, то у правого. Найдя что-то, он вдруг застыл, молча, не шевелясь оценивая открытие. И наконец завершил этот процесс словом: "Ага!" Воспитанный по системе Станиславского, призывающей к чуткому восприятию жизни партнера, собеседника, я чуть было не выпалил: "Угу!!", но вовремя спохватился. Творческий процесс есть творческий процесс, и здесь уж лучше сидеть себе каждому со своим "угу" и помалкивать.

- Запомните это положение головы, юноша,- тихо сказал он, совсем, не смущаясь тем, что я был лет на пятнадцать старше его,- и смотрите сюда, еще, еще, еще. Взгляд глубже, пожалуйста. Ага! Та-а-а-ак, так, так, тактактактактактактактак,- уже сплошняком кудахтал он, напоминая курицу, собирающуюся снести яйцо.

Из другой комнаты вбежала жена, недоумевая, что здесь такое может происходить. Это его как-то немного поуспокоило.

- Вот так...- закончил он свои трели,- пожалуй, что-то появляется.

Я был убежден, что это "что-то" он обнаружил много раньше, а оказывается - только сейчас: всегда я ошибаюсь.

- Так! - сказал он вдруг отрывисто и окончательно.- Принесите, пожалуйста, стакан воды...

Думая, что он хочет пить, я предложил ему хлебного кваса.

- Нет, от кваса волосы слипнутся и не будет того величия в общем контуре.

- Какие контуры... где слипнутся?

- Дорогой мой, человек приходит в мир жалким полуфабрикатом, болванкой, из которой не многим удается прорезаться остроносым Буратино.

Незаметно я прикоснулся к своему носу - он был туп как картошка.

- Человека надо делать, вырезать. Если позволите, я буду вашим папой Карло,- несите, пожалуйста, воду.

Поразительное дело: ну болванка там, не болванка, это, очевидно, зависит от общей социальной установки, но побежал за водой я какой-то деревянной походкой и, помню, подумал: значит, еще не прорезался из полена.

Вскоре голова у меня была мокрая, и он выкладывал на ней разные завитушки и хвостики, которые, впрочем, совсем не поубавили моей болванистой задеревенелости. Скорее, напротив. О фотографиях этого творческого поиска говорить не стану - не надо, но долго, ожесточенно долго рассматривал снимки...

И вот этот своеобразный, многоликий народ - репортеры, их неуемное желание творить и вытворять со мной и из меня, как бы явило собой негласный ответ фразе, некогда брошенной директором Московского театра-студии киноактера, которого я в конце концов дождался-таки.

Директор тот, оказывается, говорил короткими броскими фразами с неожиданными паузами, которые он расставлял так странно и по-своему, что определить, закончил ли он говорить вообще или это только перерыв в его мыслях и монологе, было далеко не просто. Директор говорил со мной на ходу. Начал он у двери своего кабинета, куда я, увидев его, подбежал, и закончил на лестнице - вот той самой удивительной фразой, заставившей меня многое переосмыслить в моей жизни.

- У нас театр...- здесь он сделал свою первую паузу, а мог бы и не делать, я и без того знал, что у них театр, а не конюшня.- Студия киноактера, понимаете, киноактера,- продолжил он, давя на "кино", и поднял при этом указательный палец вверх, да так, что исключил малейшую возможность пребывания кино в другом месте - оно должно было быть только где-то там, в высях.