Мирская чаша   ::   Пришвин Михаил Михайлович

Раным-раненько с высокого вяза слетает павлин к воротам встречать солнце, вчера сторож колонии не раз облил ему хвост помоями и мальчишки оплевали — он теперь долго очищается и наконец, задрав хвост до невозможности, становится всей синевой и радугой своих бесчисленных завитков и лунок к солнцу. Спускается к своему огорду поповский сын шкраб Василий Семенович, оправляется тут же, под голубыми соснами, ничего не поделаешь, во всем доме негде. Всегда удивляется Василий Семенович павлину, разглядывает, покуривает. Вот оправляется и Коля Кудряш, конторщик контрибуции, в хорошем расположении духа подходит к павлину.

— Ай, ай, ай!

— Что такое?

— Хвост-то, хвост, красота! Происхождение птицы вам, Василий Семеныч, известно?

— Райская птица.

— Райская, я понимаю, а каких же стран?

— Из райских, конечно.

— Есть же такие страны райские. Угрюмый, выходит с помоями с утра до вечера воду носящий сторож колонии.

— Тоже зерно выдают! — ворчит он, проходя мимо павлина. — И еще при такой птице старуху содержат.

— Хранцуз! — отвечает Павлиниха и: — пав, пав, пав! — отзывает с пути, чтобы тот не облил хвост помоями.

— Красота!

— А польза какая?

— Все тебе польза, хранцуз!

Просыпается колония. Начальница, злейшая дева, босоногая, как хищная красноглазая птица, распущенкой летит по коридору на кухню хлеб делить, а вся стоногая детвора бежит, рассаживается под миртами и лаврами в дендрологическом садике, в ампирном павильоне, в теплицах, в английском парке под вязами — везде! На десятину вокруг все испачкано.

Подваливает слобода — так мужики называют все это дело с контрибуцией. Мужики тихи, робки и вежливы оттого, что у каждого для весу в кудели по камню, в муке много песку, баран кожа да кости, курица чумная, только бы сдать, а не сдашь и попадешься, тогда разговор краткий.

— А есть?

— Есть! — спешит ответить мужик и гонит в кусты за самогонкой.

Хвост-то, хвост задрал! — удивляются мужики на павлина.

— Красота!

С Павлинихой у них связь старинная через владельцев, и разговор у них в ожидании веса бывает тихий о старом и новом, что старое хорошо, а новое никуда не годится.

— Другу не дружи и другому не груби. Богу молись и черта не забывай, вертись, как жареный бес на сковороде.

— Все-то загадили и очертенели.

— Очертенели!

— Намедни ребятишки в крест стали каменья кидать.

— В крест!

— С места не сойти: в самый крест кирпичом. «Чертенята окаянные, куда вы, оглашенные, кидаете, или не видите крест!» Кричу им, а они мне что же отвечают: «Это, бабушка, чертов рог».

Павлиниха рассказывает, а мужики с открытыми ртами стоят и бородами качают, как метлами. Борода, борода!

— Один забрался ко мне и деготь налил в лампадку Николе Угоднику. «Что ты, голопузый, наделал?» — «Я ему, — говорит, — бабушка, хотел усы подкоптить».

— Терпит земля бесов!

— Земля, матушка, все терпит, ну да как-нибудь Господь поможет, есть же Он, человек хороший?

— Как не быть — вот со мной было: рублю дрова, насадил глаз на дернину — свет пропал! Иду по полю, молюсь: «Матерь Божия, Скоропослушница, помоги мне!» Откуда ни возьмись баба, что языком болезнь достает. Баба эта тронула бровь, полакала глаз и сняла.

— У Миная намедни была, — шепчет Павлиниха, — скоро, говорит, все кончится, вериги слабеют.

— Расходятся.

— И еще говорят: кто Библию читать умеет, тому известно число.

— Было ж его число и прошло.

— Это ничего, говорит, что прошло, так и сказано надвое, ежели число пройдет, еще столько же процарствует Аввадон, князь тьмы.

— И опять дожидаться числа?

— Опять дожидаться.

— Эх вы, Минаи, заминает вас Минай, кому святой, а мне Кузька, бывало, я ему по уху, и он мне по уху: он Кузька, а я Бирюлька.