Нашествие. Неизвестная история известного президента.   ::   Матикевич Владимир

На пороге в чем мать родила, бледный, с пистолетом в руках, стоял Кучинский.

– Что, Виктор, что случилось? – прокричал Лукашенко.

– Ничего. А вдруг они сюда явятся – защищать тебя кто будет?

Лукашенко вытаращил глаза – член по соседству с пистолетом. Кучинский стоял, переминаясь с ноги на ногу, оглядывался по сторонам: что делать с «Макаровым»?

– Ты его в жопу засунь, – посоветовал Титенков.

Баня взорвалась от хохота. Все попадали с полка.

Слегка успокоившись, похлопывая тощий зад Кучинского, Лукашенко сказал:

– Стану Президентом, будешь ты у меня порученцем по особым делам. Решено… Ну все, хлопцы, еще выпьем и пора спать.

Спали вповалку, на банном полке. Утром их разбудили охранники. Надо подавать заявление о покушении. Могут нагрянуть менты. В машине Титенков, сидевший рядом на заднем сиденье, развеял сомнения друга:

– Саня, все нормально. Ты победишь. Только вот возникает вопрос: «Кто ты и откуда?»

– А знаешь откуда? – он вдруг вспыхнул – Откуда и ты! Из п…!

Как хотелось ему тогда вмазать по тупой Ваниной роже. Он едва себя сдержал: все-таки ехал в «мерседесе» Титенкова, ел его харчи, носил костюм, купленный его дружбаном Витькой Логвинцом. К тому же Шейман, пьяный в сиську, без конца твердил: «Проскочили, проскочили… Народ вздрогнет. Стреляли в кандидата… Покушение… На тебе, выкуси, Вячеслав Францевич. У тебя власть, а мозгов нет. Да я бы на твоем месте всех нас в один миг…».

– Ты чего это несешь… В какой такой один миг? Закон существует…

– Да я твой закон… Сам потом поймешь, как это делается.

– У тебя все же пуля в голове не зря сидит…

– У меня и в кармане кое-что есть. Обойма не пустая…

– Нажрались… Успокойтесь, – сказал Лукашенко. – Там разберемся, кто на что горазд… Государственная работа – эта не стрельба по крышам.

В машине стало тихо.

Непонятно почему, но и через много лет он вспоминал этот странный титенковский вопрос, и длинными бессонными ночами, когда оставался наедине с овчарками и охраной за стеной, его преследовал чей-то голос: «Кто ты и откуда ты?» Часто во сне он кричал: «А кто вы? Откуда вы? Вы все – дерьмо!» – и, просыпаясь в холодном поту, плакал навзрыд…



Байстрюк

Безрассудная ненависть постоянно жила в нем. Старые и новые обиды, словно кровоточащие раны, разъедали его мозг и волю…

…Колодец. Чернота внизу. Крепкая рука, сжимающая его горло.

– Сейчас ты будешь там… Удавил мою кошку!

Эхом отзывается бездна.

Били долго и часто. Он не мог сосчитать этих ударов. Все темнело в глазах, и боль пропадала сама по себе, будто тело улетало куда-то.

Но потом всегда чувствовал на себе теплые руки матери и что-то холодное на опухшем лице.

– Ну что ты опять натворил?

– Не знаю, они сами…

– Боязно мне, сынок, когда деревня ненавидит… Ох и боязно…

Он оправдывался:

– Не могу выносить этих людей, не могу… Ненавижу их!

И матери грешно думалось: «Может, лучше бы он задохнулся тогда при родах от травмы и перевязанной пуповины?!» Ей было страшно от того, кого произвела она на свет, и все чаще и чаще она, сгорбленная, застывала перед репродукцией иконы Богоматери, вырезанной из журнала.

Его мать Катерина была родом из деревни Александрия. Вроде бы всего несколько домов обозвали так в тридцать девятом. В колхоз тогда насильно согнали несколько хуторов. В деревне этой не по своей воле оказался и дед Катерины, основатель рода Трофим Лукашенко со своей женой. Деду не повезло – остался он бобылем перед самой войной да четверо детей. После войны деревня пьянствовала и голодала. Как-то Катерина, осмелившись, подошла к отцу:

– Батька, прости меня…

– Чего? – отозвался тот, едва разлепив глаза от пьяной дремоты.

– Не могу я больше тут, в город подамся.

– Подавайся, мне все равно конец. И остальных забирай.