Обрученные с идеей (О повести Как закалялась сталь Николая Островского)   ::   Аннинский Лев

Но это не так, вернее, не вполне так. Мифология "оформляется" сверху только тогда, когда она ожидается снизу. Морок поднимается - от почвы. "Обман" есть всегда и самообман: готовность поверить, желание поверить, жизненная необходимость верить. Островский - не миф, насажденный сверху (хотя и сверху насаждали).

Островский - легенда, выношенная внизу.

УСПЕХ

Шедевр ли эта книга?

Да.

Чем? Техникой?

Нет.

Матэ Залка Критике никогда не приходилось продвигать к читателям повесть "Как закалялась сталь".

Критике всегда приходилось объяснять ее успех. Невероятный, парадоксальный, загадочный - этот успех был в то же время настолько естествен, повсеместен и неудивителен, что, каялось, ему и не надо искать объяснений.

В прозаических фрагментах Пастернака есть запись 1943 года. Поездка на фронт, чтение стихов, разговоры с бойцами. "Когда после Мценска наши части освободили тургеневское имение Спас-Лутовиново, комсомольцы отличившихся частей устроили в разрушенном заповеднике торжественное собрание. Естественно посвященное памяти Тургенева... оно каким-то образом (выделено мной - Л.А.) связалось с именем Николая Островского". Самое удивительное в этой записи - отсутствие удивления. Это психологическая аксиома 30 - 40-х годов. Можно говорить о чем угодно: о тактической схеме боя и о мистических свойствах германского духа, о судьбе лейтенанта Шмидта и о смерти тургеневского Базарова. Потом "каким-то образом" начинают говорить о Корчагине. Без переходов и причин. Этому никто не удивиляется: в герое Островского есть нарицательность, которая давно оставила позади всякие объяснения.

Сегодня, когда десятки и десятки миллионов экземпляров его книги гуляют по всему миру, когда популярность Островского стала не фактом даже, а атмосферой, - нам трудно представить себе что-либо другое. Нам трудно представить себе, какие были сметены этим потоком препятствия. И еще раньше: как не было и самих препятствий, а было одно гробовое молчание всей профессиональной критики: год, два года - и тоненькие книжки "Молодой гвардии" с повестью Н. Островского неслышно затерялись в шумном литературном гомоне 1932 года.

И еще раньше: когда неслышный этот ручеек, которому со временем суждено было затопить сознание полумира, натянулся нитью, тонким волоском, каждое мгновенье грозившим оборваться... И он обрывался... и возникал снова с какою-то неотвратимостью.

Первый вариант повести Николая Островского нее доходит до издателей: в начале 1928 года рукопись утеряна почтой.

Он пишет все заново.

Новая рукопись, посланная в Ленинград, безответно изчезает в недрах тамошнего издательства.

Он отдает один из последних экземпляров своему другу Феденеву и просит отнести в издательство "Молодая гвардия". Феденев относит и быстро получает ответ:

повесть забракована по причине "нереальности" выведенных в ней типов.

Островский лежит навзничь в Мертвом переулке, в переполненной жильцами комнатке, и лихорадочно ждет решения. Ему двадцать семь лет; остается жить - пять.

Потрясенный решением издательства, Феденев просит вторичного рецензирования.

Рукопись ложится на стол к новому рецензенту. К Марку Колосову.

Стол стоит в редакции журнала "Молодая гвардия", где Колосов работает заместителем редактора.

Впоследствии М. Колосов напишет воспоминания о том, как Феденев закоченевшими от холода старческими пальцами вынул из папки рукопись и как с первых строк Колосова покорила ее сила, как ждали молодогвардейцы именно эту вещь и как, не отрываясь, проглотил ее заместитель редактора. Эти воспоминания написаны много позднее, когда миллионные издания повести уже сделали имя Островского легендарным. В начале 1932 года все выглядит иначе.