Плывя с Конецким   ::   Аннинский Лев

а по либеральным временам и псевдоним раскрыл, и назвал открыто, и, главное, доводы своего противника, Василия Аксенова, опубликовавшего в журнале "Континент" отповедь Конецкому, - до строчечки воспроизвел Конецкий в своем ответе и в свою очередь ответил сам, да как... Боюсь, что по степени уязвленности противники стоили друг друга; их полемическая изобретательность сделала их переписку весьма увлекательным чтением. Только честно скажу, что причина ее увлекательности для меня вовсе не вопрос: кто прав? Оба они "попеременно правы", поскольку оба оспаривают друг у друга "право на Россию", что и выдает в обоих типично русский синдром. Это - само собой, и даже греет меня с двух сторон. Но загадка, которую я с увлечением разгадываю, читая эту полемику, и прежде всего - литературные очерки Конецкого (не только спор его с Аксеновым, но вообще весь его "фронт" в тогдашней словесной войне, включая сюда и "бой за Некрасова"), - это загадка неравной страсти по отношению к противникам.

Поразительно, но к "далеким" своим "деревенским" оппонентам Конецкий снисходителен, а к "близким" - непримирим до бешенства. Это бешенство, которое Конецкий испытывает к "модернистам", "левакам" и "либералам", - род обманувшейся любви. К "деревенщикам" - холодноватое уважение. А тут ярость. Близко. Свое. И знаете, что задевает? Малейший намек на мнимую свободу, на иллюзию независимости, за которым так и чудится Конецкому стремление угодить моде. О Вознесенском пишет: "Не терплю подхалимажа перед читателем, особенно юным". Тут не уважение, нет. Тут ревность, задетость. Я не сказал бы, что разделяю чувства Конецкого, вернее, степень его чувств. Но я его понимаю.

Я понимаю, почему он открещивается на два фронта "от славянофилов и от западников". Не любит команд ни оттуда, ни отсюда. Не странно ли для человека, жестко заковавшего себя во флотскую дисциплину? Нет, не странно. Каждый отстаивает в себе личность, как умеет. Острый, быстрый, агрессивный Конецкий предпочитает зажать себя, смирить изнутри, пресечь всякие иллюзии, - только бы не обмануться, не развесить уши, не стать рабом очередной перелицованной лжи. Лучше на дно, чем в эмпиреи.

Самый близкий ему человек в современной русской литературе - все-таки Юрий Казаков. Который тоже, наверное, мог бы сказать, что открещивается от "тех" и "этих". Есть какая-то горечь в переписке Конецкого и Казакова, какая-то скребущая недобрая нота в их взаимном подначивании. Ожиданием беды веет от Казакова, от его предчувствий, и Конецкий, человек более крепкий и жесткий, похоже, заражается ожиданием этой беды, потому что она открывает и в нем самом, в его писательском самоощущении, тайную мысль о глобальной какой-то неудаче, о невозможности даже и великим Словом хоть что-то сдвинуть в человеке. И пишет Конецкий о "бесконечной своей недоведенности". И вторит Казакову, кому я пишу? зачем? что толку?

И опять - ощущение качающейся почвы под ногами, обманной, мороченной реальности, от которой - в Мировой океан впору кинуться, где почувствуешь наконец мостик с перилами над хлябью волн и что ты свой среди своих.

Конецкий не просто отличный повествователь и живой собеседник, знающий свою "тему" и заодно касающийся других интересных "тем".

Это писатель глобальной тревоги.

И где бы ни носила его нелегкая, как бы ни трепало в рейсах, как бы ни затирало льдами, думает-то он о главном. О том, куда ж нам плыть.

1988-1999 гг.