Виновных нет (Ахматова и Гаршин)   ::   Позднякова Т С

И это о вальяжном профессоре, могущем быть ироничным, желчным, страстным; о человеке, занимающемся отнюдь не сентиментальным делом. Он сам о себе говорил шутливо: "Режу мертвых и смотрю, какой они губернии".

Тонкая нервная организация, возможно, была у него наследственной. Современники о Всеволоде Гаршине: "Плакал от умиления и восторга" -при чтении "Евгения Онегина". Узнав о предстоящей казни народовольца, "рыдал, дошел чуть не до обморока". После ссоры с матерью "не мог сдержать слез ими захлебнулся.".

Чуковская писала, что Гаршин в полной мере ощущал ту страшную "интенсивность духовной и душевной жизни", которая сжигала Ахматову, и одновременно чувствовал на себе гнет ее раздражительности, гнева, мании преследования.

Это прочитывается и в его дневнике. Переписывая стихи Ахматовой 1913 г. "На шее мелких четок ряд...", он тут же отметил: "Уже тогда -- "неровно трудное дыханье"?" Свои отношения с Ахматовой прокомментировал латинскими изречениями: "Далеко от Юпитера, далеко от молнии", "Здесь я варвар, так как меня никто не понимает".

Чуковская обратилась к Гаршину с вопросом:

"-- Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?

-- Нет, -- ответил он. -- Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с нею, совсем с нею, только с нею. Но, честное слово, без всяких фраз, прийти к ней я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.

Страдающий от невозможности "перешагнуть" через страдание жены, он тем не менее не заронил в Ахматовой и тени сомнения в своей верности ей: "Мне в последний раз цыганка предсказала, что Владимир Георгиевич будет любить меня до самой смерти".

В историю их отношений вторгалась история страны.

25 сентября 1941 г. Пунин записал в своем дневнике:

"Вечер, 11 часов. Час тому назад была короткая "воздушная тревога"; теперь тихо. Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и последнее время жила у Томашевского в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего). Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей жизни". Он был подавлен".

В конце сентября 1941 г. Ахматова уехала в эвакуацию в Ташкент. Гаршин остался в Ленинграде. Остался с городом, где жил еще звук их "шагов в эрмитажных залах".

Дочь Андриевской, Татьяна Борисовна Фабрициева, вспоминает растерянного Гаршина, плачущего над ней -- блокадной девочкой: "Господи, бедный ребенок". Друзья и сослуживцы вспоминают Гаршина, собравшего все свои силы для жизни и работы в блокадном городе.

Он стал, по сути дела, главным патологоанатомом Ленинграда. К его прозекторской свозили трупы из военных госпиталей и со всех краев города. Он преподавал, проводил вскрытия, вел научную работу -- если можно такими обычными словами говорить о человеческой деятельности в нечеловеческих условиях. Он проводил на фронт сыновей, пережил смерть жены, перенес тяжелую форму дистрофии. Он сам на себе узнал, как голод подтачивает организм, как коверкает психику. Т.Б.Журавлева писала: "Остро реагируя на все изменения в людях и в себе, он тяжело переживал то, что в период особенно мучительных испытаний голодом суживается круг интересов и человек как бы "тускнеет" под властным и неумолимым желанием -- инстинктом сохранения жизни. Как биолог -он понимал это, как врач -- сострадал людям, как человек высокого интеллекта был унижен и стыдился этих перемен в себе".

Гаршин был консультантом учебного фильма "Алиментарная дистрофия". За бесстрастностью авторского голоса, за кинокадрами, выполняющими роль наглядных пособий для изучения разных форм этой болезни, -- страшная, неприукрашенная правда о блокаде, о блокадных медиках.