Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах   ::   Берлин Исайя

Как я был благодарен этим сапогам!



Почти сразу по прибытии в Москву я отправился в британское посольство -

на обед, устроенный в честь годовщины русскоязычного издания "Британского

союзника". Туда было приглашено и несколько русских писателей. Почeтным

гостем был Дж.Б.Пристли, пользующийся популярностью в официальных советских

кругах. Его книги переводились на русский, и насколько я могу вспомнить, две

его пьесы исполнялись тогда в московских театрах. Однако в тот вечер Пристли

был явно не в настроении: он устал от бесконечных поездок на заводы и в

колхозы, от излишне торжественных и тенденциозных приeмов. Вдобавок выплата

его гонораров задерживалась, разговоры через переводчика были утомительными

и натянутыми. Утомленный писатель мечтал лишь об одном: лечь в постель. Всe

это шeпотом сообщил мне переводчик Пристли, он же гид британского

посольства; он вызвался отвезти почeтного гостя в отель и попросил меня по

возможности замять неловкость, вызванную этим неожиданным отъездом. Я с

готовностью согласился, и вот я уже сижу между знаменитым режиссeром

Таировым и не менее известным литературоведом, критиком, переводчиком и

талантливым детским поэтом Корнеем Чуковским. А напротив меня - самый

известный советский кинорежиссeр Сергей Эйзенштейн. Последний выглядел

грустным и озабоченным, и как я узнал позднее, для этого были причины. (3) Я

вступил в разговор с Эйзенштейном, задав ему вопрос: какие годы своей жизни

он считает самыми счастливыми. Тот ответил, что для него и многих других

художников - это, несомненно, первый послереволюционный период. "Чудесное

время, - сказал он с оттенком лeгкой грусти, - когда можно было творить

свободно и беспрепятственно". Он с удовольствием вспомнил курьeзный случай,

имевший место в двадцатых годах: на приeм в одном из московских театров в

зал вдруг выпустили поросят, намазанных жиром, люди кричали, застыв на своих

стульях, а поросята в свою очередь пронзительно визжали. "Именно этого

требовал тогда наш сюрреалистический спектакль. Большинство из нас сейчас

понимает, какое это было счастье - жить и работать в те годы. Мы были

молоды, отчаянны, полны идей. Не важно, кто ты - марксист, формалист или

футурист; художник, поэт или музыкант. Мы спорили и даже ссорились, но этим

стимулировали друг друга. Мы жили полной жизнью и достигли немалого".

Таиров поддержал его. Он с грустью вспомнил театр двадцатых годов,

таких гениев, как Вахтангов и Мейерхольд, заговорил о смелом и ярком, но

рано оборвавшимся модернистском движении в русском театральном искусстве,

которое, по его мнению, было гораздо интереснее всего достигнутого на сцене

Пискатором, Брехтом и Гордоном Грэгом. Я спросил его, почему же пришeл конец

этому движению, на что тот ответил: "Жизнь меняется. Но это было

замечательное время, хотя Немирович и Станиславский критиковали его. Истинно

замечательное". Современные актeры Художественного театра были, на его

взгляд, недостаточно духовно развиты и образованы, чтобы по-настоящему

понять чеховских героев: их характер, общественное положение, взгляд на мир,

манеры, привычки, внутреннюю культуру. Никто не превзойдeт в этом отношении

вдову Чехова Ольгу Книппер и уж, конечно, самого Станиславского. Качалов,

крупнейший актeр, оставшийся от той эпохи и доживший до наших дней, достиг

уже весьма зрелого возраста и вскоре уйдeт со сцены. Появится ли ещe что-то

новое - сейчас, когда модернизма больше не существует, а натурализм

разлагается? "Несколько минут назад я сказал: жизнь меняется. Нет, не

меняется. Всe было и остаeтся скверным". И мой собеседник мрачно замолчал.