Драконья любовь, или Дело полумертвой царевны   ::   Малинин Евгений

Да только голова эта малоопытная была. Начала она туда-сюда кидаться, все, значит, искала, чем бы таким действенным жизнь людям улучшить. Сперва решила бражку запретить. Представляешь? Ну, оно, конечно, запретила… Все запретила – и пиво, и медовуху, и настойки-наливки всякие, и квас-ситро, а уж чистую бражку, так ту вовсе врагом народа объявила. Короче, совсем у державного люда радости не стало. Потом голова пообещала армию сократить, поскольку хлеба на прокорм ее не стало. Ну сам понимаешь, как это известие встретили все дегенералмиусиусы и те, кто под ними ходил! Потом вдруг разрешила кузнецам ковать что кто хочет, столярам строгать что кто хочет, вот только ни железа, ни леса, ни угля выдавать совсем не стала – нет, говорит, больше ни железа, ни леса, ни угля.

Года два она так вот кувыркалась, а потом мы вдруг узнаем, что издох наш Поллитрбурло совсем, а головы его кто куда расползлись и там объявили сами себя главными… кто кем… Ну, кто Змеем, опять же Горынычем, а кто Гюрзой Анакондовичем, это уж кому как нравилось. Не все, правда, на новом месте прижились, некоторых вскорости задавили местные… к-хм… Змееныши Горыновичи, но я не про то…

Мы-то даже растеряться не успели, как в столице у нас новый Змей Горыныч объявился. Звать его Плюралобус Гдемордакрат, и голова у него всего одна, но лихая! Этот Плюралобус сразу и бражку, и пиво, и все остальное ситро разрешил. То есть разрешил и делать самим, и продавать, и пить, и на землю лить. И не только это разрешил, но и все остальное тоже. То есть – все!

Ну тут, конечно, без драки не обошлось – человек ведь каждый хочет побольше под себя захапать, и всего всем всегда не хватает. Некоторые так и до смерти нахапались, но постепенно все как-то образовалось и теперь мы живем в полной свободе, правда, у большинства, кроме этой свободы, ничего и нет. Вот хотя бы у меня…

Тут Володьша вдруг повесил голову, задумался.

Над усадьбой, над окружающим ее лесом да, пожалуй, и над всем этим Миром повисла ласковая теплая тишина, сдобренная монотонным стрекотанием сверчков, совсем, впрочем, не нарушающим ее. Я раздумывал о… кратности Миров и Событий, а Володьша негромко сопел, то ли засыпая, то ли припоминая какую-то давнюю обиду.

Минуты три мы молчали, и вдруг Володьша снова заговорил, резко, с каким-то внутренним надрывом:

– Таких этот Плюралобус кадров набрал – все сплошь каторжане-душегубцы, хоть и учились они в фрязинских гуниверситетах! Говорят – что песню душевную льют, заслушаешься, а на деле… Я б им всем… – Тут он, не договаривая, скрипнул зубами и секунду спустя продолжил чуть спокойнее: – И главное, этого… Плюралобуса Гдемордакрата… вся сущая нечисть поддерживает. Народ еще туда-сюда, серединка-наполовинку, многие и сомнении, а домовые, овинники, кикиморы, мокруши, лоскотухи, водяные шишки, егозы, а особенно мары запецельные да банники – все как один за нового Змея Горыныча! Чем он им подмаслил, никто понять не может. Правда, надо признать, он на ихнем языке, как на своем собственном чешет!

И в этот момент благостная тишина, разлитая в Мире, была нарушена самым грубым образом. Где-то в лесу, совсем недалеко от лосихиной изгороди, кто-то неожиданно завопил высоким женским голосом, и вопль этот был буквально напоен ужасом. А затем вдруг раздался какой-то ненормальный хохот, словно в один миг расщекотали десятка два девок.

От неожиданности я вскочил со своего бревнышка. Володьша тоже оказался на ногах и, вытянув шею, прислушивался к звукам, доносившимся из леса. Скосив один глаз на меня, он вдруг произнес трагическим шепотом:

– Ну, похоже, твой друг Макаронина добрался до озера.

– До какого озера? – не понял я.

– До Лешего… Оно тут, недалеко.