Граждане, воздушная тревога !   ::   Абрамов Сергей

Затем голос Клячкиной: "Из всех мужиков один Вадим дома. Пошли к нему!" И в комнату без стука ворвались жены всех оставшихся на "осадном положении". Даже Ева Михайловна стала на пороге.

- Посмотрите-ка, что сейчас принесла Лейда, - сказала Клячкина, протянув мне листок бумаги с отпечатанным текстом.

Это была листовка - одна из тех, что фашисты разбрасывали в городе.

- Где и от кого ты это получила? - строго спросил я Лейду.

- Ни от кого. Эта бумажка была в ручку наружной двери засунута.

Вот уже и действует засланная к нам вражеская разведка, подумал я. Хорошо бы обнаружить разносчика этих пасквильных писем. Оно, конечно, не последнее, за ним появятся и другие, столь же глупые, сколь и мерзкие. Но как? Может быть, подежурить ночку на лестнице: вдруг попадется. Пока же надо подготовить соседей.

- Все это гнусная ложь и клевета, - сказал я. - Гитлеровцы ничем не брезгают и никого не жалеют. Уж если обманывать, так похлеще! Чем лживей, тем лучше. Коммунистов они не наказывают, а вешают. И никакого пайка вам не дадут, а голодом заморят. Да они спят и видят, чтобы до Москвы добраться, только они ее даже в бинокль не увидят. А листовки хранить не нужно, они никому из вас не понадобятся. Чего немцам хочется? Чтобы тылы наши ослабить, наших защитников оклеветать, лживыми обещаниями панику посеять.

Женщины молчали. Я подумал, что говорю с ними обычным газетным языком. Житейская речь проще. А может, вот такая листовка кое-кого и смутит. Но я ошибся: окружали меня люди, для которых ложь - это ложь, а грязь есть грязь, которая может душу испачкать.

- А что же нам с этой бумажкой делать? - спросила Ева Михайловна, придерживая открытую дверь.

Начали гадать.

- Сжечь и выбросить в мусорное ведро.

- Снести в милицию.

- Можно и в газету написать, чтоб не старались.

- Стараться-то они все равно будут.

- А ты бы, Вадим, комиссару отдал, - сказала до сих пор молчавшая жена Мельникова.

Комиссаром у нас прозвали жильца из соседней квартиры, который жил здесь с восемнадцатого года. Его называли иногда и чекистом: он работал еще вместе с Дзержинским. Был он худ, сед и тонок в талии, коротко стригся и всегда ходил в штатском, даже кожаной куртки не носил. По утрам за ним приезжала машина - старенькая черная "эмка", на которой он иногда подвозил меня до Лубянки, как по привычке оговаривались старые москвичи, подразумевая улицу Дзержинского.

Вот я и зашел к нему, памятуя, что вчера еще встретил его на лестнице и он с гримасой боли сообщил мне, что заболел, а болеть ему нельзя, в отделе каждый человек на счету. На вопрос, что с ним, ответил сквозь зубы, что у него острый приступ радикулита: ни согнуться, ни разогнуться. В квартире он жил один, все комнаты напротив и рядом были опечатаны. Когда я позвонил, никто не вышел. Только послышался его голос: "Входите, не заперто".

Он лежал на диване - прямо в галифе и старенькой гимнастерке без знаков отличия. На выбеленной стене над ним висел большой портрет Ленина. Еще один портрет - Дзержинского стоял под стеклом на письменном столе. Я приблизился: на фотокарточке чернела размашистая подпись Феликса Эдмундовича.

- У меня к вам дело, товарищ комиссар... - начал было я, но он сразу же оборвал меня:

- Я знаю, что у вас в квартире все называют меня комиссаром, но такого звания у меня нет. Скажите лучше чекист, это точнее. А вообще у меня есть имя и отчество. Югов Иван Сергеевич, к вашим услугам.

Я молча протягиваю ему листовку, свернутую трубочкой.

- В ручку двери ночью засунули. Я вернулся домой в час ночи. А ее еще не было.

Мой собеседник усмехнулся и почему-то, даже не прочитав ее, поднял к носу:

- Тот же запах.

- Важен текст, а не запах, - сказал я чуть обиженно.

- Текст я знаю.