Контакт первой степени тяжести   ::   Горюнов Андрей

 — Вы, лично вы?

— Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались — в июле-августе. Рисовали.

— «Полярное сияние»? — следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.

— Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное…

— Водочка? — следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь — чуть-чуть и вперед.

— А как же без нее? — простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.

— С какого числа вы были вместе? И по какое число?

— Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.

— Конкретно: где вы были?

— Да проще сказать, где не были! Кижи — были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа — это река такая. Далее — по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где — на попутке, на лесовозах, где — по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.

— И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?

— Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья — Москва.

— Вы возвращались из Шарьи?

— Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера — Коноша, далее — Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.

— Во сколько ваш поезд пришел в Москву?

— Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.

— Так. И потом?

— Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. — Белов не удержался и съязвил: — На Ярославском, как вы догадались, вокзале.

— За уточнение спасибо. — Власов сохранял спокойствие. — Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?

— Нет, я думаю — в пять сорок пять, — съехидничал Белов. — В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.

— О чем вы говорили при расставании — не вспоминаете?

— Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что — еще минутку позвездим — и по домам?»

Однако следователь даже не улыбнулся.

— Раз не хотите отвечать — тогда тем более.

— А что — «тем более»? — заинтересовался Белов. — Я что-то вас не понял.

— Тем более, выходит, что вы — последний, кто видел вашего приятеля живым.

Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!

— Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, — повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: — Кто видел живым! Вы!

— А что же — кто-то позже видел его уже мертвым? — заметил не без иронии Белов.

— Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.

— Послушайте, — Белову надоела тягомотина. — Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.

— Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?

— Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали — часа через два.

— Ну? Подошел он?

— Нет, не подошел.

— Цель вашего звонка какова была — или опять не помните?

— Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.