Ледобой. Круг (главы 1-5)   ::   Козаев Азамат

Попробую еще раз. Еще много-много раз.

Ночи я боялась. Иному за счастье припасть к изголовью и провалиться в легкий сон. Мне — нет. Когда темнело, и ночь набрасывала на все сущее молчаливое покрывало, я терялась и сходила с ума от страха. Из темноты вставали призраки, и мне чудились голоса. Видела Приуддера, воеводу Брюстовой стражи, того, что первым пал от меча Безрода. Гойг смотрел на меня странным взглядом, поджимал губы и, качал головой. Видела тех двоих, что пали следом. Парни переглядывались и хмурились, глядя мне в глаза. У обоих кровью сочились раны, и славные малые, недоуменно косились на окровавленные рубахи. А еще я боялась в тишине услышать хоть малейший звук из стана Безрода. Так и твердила себе, кутаясь в одеяло: "Только бы Гарька не заголосила", "Лишь бы Тычок не стал блажить". Это значило бы только одно — его не стало. Моего Безрода не стало. И все равно сон не шел. Ворочалась и вскакивала на ноги от малейшего шороха. Начнет старик суетиться у ложа Безрода, я, как пугливая олениха, уже на ногах. Зашуршит Гарька ветками, я и тут подскакиваю. Только к утру забывалась беспокойной дремой.

— Шестой день уже. — Мрачно буркнула Гарьке, стоило той выйти из палатки. Я не переставала здороваться. Моя вина, этим людям нечего ждать от предательницы хорошего. Сколько раз плюнут — столько раз утрусь. Сволочное дело не хитрое.

Она промолчала. С тех памятных пор больше не говорила. Лишь однажды бросила как будто в небо:

— Встанет Безрод на ноги, захочет с тобой говорить, значит и мне не с руки нос воротить. До тех пор знать тебя не знаю. Все сказала и повторять не буду.

Я утерлась. И ведь не спрячешься за широкую спину отца. Одна стою в чистом поле, вся на виду. Дура, каких на свете не бывает. И ушла бы, да ноги прочь не идут. Как будто не верят, что все кончено.

— Дай хоть глазком взглянуть.

Ничем наша коровушка не ответила, лишь посмотрела выразительно. А плевать. Вот к ручью отлучится, перейду границу и посмотрю. Не могу больше. Он мой, слышишь, дура, мой!

Стоило Гарьке отлучиться, ужом порскнула за черту. Кашлянула у палатки, и когда изумленный старик откинул полог, нырнула внутрь.

— Тычок, миленький, дай хоть поглядеть на него!

— Не нагляделась?

Не-а. Я простодушно покачала головой. Не нагляделась. В ужасе прикрыла рот ладонью, да и сами руки ходуном заходили, сердце зашлось. Ноги подкосились, и я рухнула у тела своего бывшего. Исхудал, щеки ввалились, бледен, как снег, губы плотно сжаты, а на лице застыло то упрямое выражение, какое бывает у рыбаков, когда те тащат крупную рыбину. "Не пущу!" Он ухватил жизнь за скользкий хвосток и держит из последних сил. Много ли тех сил осталось? Покрывало кровищей испачкано, что под покрывалом творится — даже думать не хочу.

— Что же ты наделала, красота, — покачал головой старик. — Что же ты наделала?

Не смогла ни слова отмолвить. Сивый будто на весах качался, и для того, чтобы отправить его на тот свет шесть дней назад не хватило одного-единственного удара. Моего. Боги, боги, если он выживет, никогда не перестану удивляться вашей мудрости. Просто смотрела на Тычка, и видела будто в тумане — слезы набежали.

— Думал, понимаю что-то в жизни — нет, не понимаю.

Я тоже так думала. Даже не говорю о том, чтобы мир понять — себя понять не могу, хотя кое-что все же поняла. Безрод мой и только мой!

Вдруг поток света, что лился внутрь через откинутый полог, что-то перекрыло, мы обернулись, и я не смогла узнать Гарьку. Глаза были в слезах. Просто что-то большое стояло в проходе и грозно молчало.

— Гарюшка, ты вернулась? Так скоро? — упавшим голосом прошептал Тычок.

— Удавлю гадину, — бросила так равнодушно, словно собиралась воды выпить.