На суше и на море   ::   Подгурский Игорь

Потом с облегчением воткнул алое полотно под портретом основателя империи – наголо стриженного добродушного вида бородача с глубоким шрамом поперек лица, детской улыбкой на устах и безмятежно голубым левым глазом. Правый глаз основателя скрывала черная повязка.

Укрепить стяг в просверленной в полу под портретом дырке Петрухе удалось, правда, лишь со второго раза. Первый раз он нервно ткнул слегка заостренным основанием древка в ногу Баранова, который суетливо и неосторожно бросился ему помогать.

Баранов, несмотря на торжественность обстановки и коллективно взятые обязательства не материться в служебных помещениях, хотел было взвыть на весь зал, но в этот момент грянул гимн. Все, даже орел на стяге, вытянулись по стройке «смирно».

За последние тысячелетия слова гимна менялись добрый десяток раз, поэтому из импровизированного хора доносились самые разные варианты:

– Союз нерушимый, – заливался курским соловьем Кузнецов.

– Сильный, державный, – надрывался Сусанин, утирающий слезы.

– Сплотила в реальность, – скулил Петруха.

– Звездная Русь, – шмыгнул носом некстати простудившийся Хохел.

Что ревело своими богатырскими глотками трио Илья – Добрыня – Алеша расслышать было невозможно, поскольку сидели они на самой галерке, как раз под мощным патефоном, из которого и доносилась музыка имперского гимна. Музыка, в отличие от слов, уже несколько веков не менялась ни на ноту.

Что бы ни пели подчиненные Владимирова – все вместе звучало достаточно внушительно. Да что там внушительно – холодок по коже бежал от рева одного только Ильи. Не портил общего впечатления даже тот факт, что Маннергейм пел по-фински, Дзержинский – по-польски, а Батыр орал, как верблюд, укушенный скорпионом, на казахском.

«Все равно ничего не разберешь», – мстительно и ехидно подумал Владимиров, поскольку только недавно получил из главка указиловку с очередным вариантом гимна. А у Дмитрия Евгеньевича в последние дни были более насущные дела: тут как раз Батыр, принимая после очередного капремонта сокол-корабль, утопил его вблизи пирса на радость экипажу немецкой субмарины. Владимиров сразу отписать документ по назначению забыл и теперь, к огорчению безутешного заместителя по высокому моральному духу Баранова, вторую неделю не мог этот текст найти.

Между тем многоопытный комиссар Фурманов, узнав от Владимирова о пропаже ужасно важного документа с текстом нового гимна, ничуть не расстроился, а, напротив, развеселился и последовательно посоветовал командиру «начхать» и «забыть». «Когда коту нечего делать, – мудро, но непонятно заметил тезка Владимирова, – он что делает?.. Так что лучше давай решим, кому внеочередной отпуск к празднику выписать. А Баранову скажи, что текст я забрал. В коллекцию. Хотя мне лично по душе «Боже, меня храни!»

Гимн отгремел…

Народ в штабной палате радостно рухнул на лавки. Петруха, запутавшийся в лентах, с трудом оторвался от стяга и присоединился к народу, а Владимиров продолжил:

– Слово для доклада имеет мой заместитель по высокому моральному духу господин Баранов.

Народ обреченно опустил головы долу и привычно начал похрапывать. А Баранов, заняв свое привычное место на трибуне, вальяжно высморкался и, спрятав платок, бодро загундосил:

– Господа-товарищи. За истекшие тысячелетия наш отряд от дружины по охране рубежей нашей нулевой реальности от внешней нечисти и группы ликвидации нечисти внутренней прошел славный боевой путь до оперативного отряда коррекции открытых и даже закрытых (вялые аплодисменты) реальностей. На нашем боевом счету шестьсот шестьдесят шесть голов Змеев Горынычей, сто сорок, как оказалось, не таких уж и бессмертных Кощеев, восемьдесят семь Идолищ Поганых, семнадцать Одноглазых Лих, сто двенадцать тысяч злыдней и так далее, так далее, так далее.