Римская рулетка   ::   Ярвет Петр

Хромина он представлял как «научного работника, разделяющего наши взгляды» и при каждом визите доставал из книжного шкафа увесистые тома, раскрывал, где попало, и хохотал громовым голосом:

— Слепым нужно быть, чтобы не видеть границ империи: Карлс-Бад, Ашха-Бад, Улан-Батор! А все восходит к имени Батый, да и не к имени, конечно, а к древнему обращению «Батя»!

С собой Беляш приводил подростков, особенно отличившихся в продаже газет. Белостока они тоже называли Батей. Иногда они появлялись исцарапанные, с разбитыми в кровь кулаками, хвастались друг перед другом продолговатыми синяками на теле, говорили: «Менты звереют». В такие дни Батя бывал с ними особенно ласков, рассказывал о чудесно устроенной древнебалтийской республике, где жил народ Чудь, или Людь. Мальчики высказывали собственные идеи, например о том, что не зря ставленников Рима называют Романовыми.

— Историк! — кричал Батя. — Ты послушай, что этот сопляк сказал! У него в голове больше, чем во всей твоей науке!

Подростки, однако же, на Хромина косились, и однажды один, мрачный и тонкоголосый, о чем-то мрачно нашептал на ухо Белостоку. Белосток поднял тяжелую, похожую на лопату пятерню и съездил адепта по затылку.

— В моем штабе, — наставительно процитировал он одного немецкого маршала, — я сам решаю, кто еврей, а кто нет!

Вскоре после этого инцидента начштаба обратился к Хромину конфиденциально, заявившись с утра, трезвым и серьезным:

— Историк, мы вообще, зачем все делаем? — мрачно вопросил он. Поскольку Хромин молчал, Беляш уточнил: — Мы вообще газетки у метро продаем или об истории думаем?

Историк ответил в том смысле, что, в общем-то, думает об истории.

— Я тебя знаю, — продолжал Батя-Белосток-Беляш, — ты материалист, в тебе рацио много.

Святослав Васильевич заикнулся было возразить, что он идеалист со стажем, немало за это пострадал, да и не еврей, если уж на то пошло, а, как он специально уточнял в свое время у папаши Василия Петровича, в малой степени грек, но не успел.

— Ну и плевать я хотел на тебя. Пусть это будет обряд. Обычный, блин, обряд, как в ваших учебниках. Ты же, блин, историк, неужели ты против обряда, нормального русского обряда?

— Я не против обряда, — ответил Хромин, с тоской чувствуя, что дело сводится к какому-то шабашу в его и без того многострадальной квартире.

— Помнишь того сопляка? — повеселев, спросил Белосток, почесывая бороду. — Этот сопляк записался в ЭрЭнБэ. Не в ЭрЭнБ, заметь, а в ЭрЭнБэ!

Мальчик действительно записался в Российскую национальную библиотеку, в просторечии Публичку, и вел себя по этому поводу так, как будто пробрался в архивы Госдепа США.

— Они видели, что я бритый! — с жаром рассказывал лазутчик. — Видели, но только посмотрели косо, а что сказать-то? Ничего не сказали, записали.

Уже через два дня на стол Белостока, вернее сказать, на стол Святослава Хромина, за которым писал свои патетические статьи Белосток, лег манускрипт. Документ был вырван отважным бритоголовым читателем из пыльных архивов национальной библиотеки и пожелтел настолько, что его едва удавалось прочесть под настольной лампой.

— Ему лет двести! — восторгался юный пытливый ум. — А может, и триста!

…Пятнадцать свечей из чистого пчелиного воска и столько же из воска серного. И был я там, и возвращался оттуда, и всякий раз луна была в едином знаке небесном, и час било тринадцатый, и жертва принесена была. Юноша непорочный принял на себя грех прелюбодеяния с отроковицею невинной из племени, враждебного народу святому, но не овладел ею, будучи лишен сознания. И смешалась кровь сына народа древнего с руками, меченными печатью неизгладимой золотом неправедным, и детищем народа древнейшего, страстью снедаемого чистою, не срамной, каких не знают твари Божия. И было то в канун дня сговора сильных мира сего, огнем вселенским владеющих. Но сирые духом и разумом убогие сдержать пытались обряд великий, древний, вечный.