Шесть дней   ::   Губин Валерий Дмитриевич

Андрей выпил стакан какого-го грузинского вина, и, когда они вышли, голова закружилась еще сильнее, может оттого, что очень давно не пил, может от близости Тони, - но только все вокруг стало зыбким, неотчетливым и не внушающим полного доверия. Березы, например, приобрели розовый оттенок, а лица прохожих - сиреневый.

Они вернулись на танцплощадку и снова танцевали, а маленький человечек во фраке, дирижируя, время от времени посматривал на Андрея, и наконец, хитро, заговорщицки подмигнул.

"Чертовщина, - подумал Андрей, - во всем этом определенно есть какая-то чертовщина".

Они гуляли до позднего вечера, а потом целовались в подъезде. Андрей хотел ей предложить подняться к нему, но никак не мог решиться, сильно волновался и почему-то начал думать о том, что она намного старше его, что он любил ее, только не помнит этого, любил еще мальчиком, очень сильно, но как бы издалека, понимая ее недоступность и безнадежность своих чувств. А тут судьба сделала ему такой подарок, и его мальчишеские грезы, ночные мечтания вдруг обрели плоть и кровь.

Проводив Тоню, Андрей увидел, что окно у Геннадия Петровича еще светится, и рискнул зайти.

- Вы извините, я так поздно.

- Ничего, - замахал руками учитель, - последнее время я очень мало сплю. Хотите чаю?

Андрей не помнил, сколько просидел в гостях, и спохватился, когда начало светать. Учитель много курил, все время заваривал новый чай и непрерывно говорил, страстно говорил, расхаживая взад-вперед перед окном.

- Вы вот сказали, что мои идеи совершенно не соответствуют духу вашего времени. А по-моему, наоборот, - все идет к тому. Ваше ближайшее будущее представляется мне прекрасным, а те проблемы, о которых вы говорили, - совершенно несерьезными. Вы подошли к той черте, когда почти все скоро будет казаться несерьезным. Несерьезны мощные комбайны и гигантские авиалайнеры, несерьезны огромные магазины и электромобили. И уж совсем несерьезны ракеты, рвущие озонный слой земли. Несерьезна сама игра в технику. Техника многое может усилить - наступательность, агрессивность, жадность. А все хорошее в усилении с ее помощью не нуждается. Серьезна только любовь, память детства, серьезно ожидание чуда.

Андрей тоже накурился, мучила изжога, глаза слипались. Он буквально падал головой на стол, и временами голос учителя доносился до него словно через толстый слой ваты. Когда он брал себя в руки, заставлял сидеть прямо и вразумительно отвечать, то окружающее все равно казалось нереальным, фантастическим, просто невозможным - учитель, дымящийся "Трумэн" на столе и ночной, пьянящий воздух юности, вливающийся в окно.

"Ничего этого нет, потому что не может быть", - думал он.

- Я завидую вам, смертельно завидую, - уже в коридоре, провожая, шептал ему учитель, боясь разбудить соседей, - десять-двадцать лет - и вы достигнете такого понимания смысла бытия, что ваша жизнь радикально изменится. Вам не хватает только любви, той любви, о которой я вам говорил вчера. Только через нее человек достигнет совершенства. Помните, как у Павла о любви - "мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".

Оставшиеся четыре дня пролетели, как один. Андрей почти не спал. Дни и вечера он проводил с Тоней, а ночи - с учителем в бесконечных разговорах. Он был влюблен в Тоню, в Геннадия Петровича, в Москву, любил весь этот нелепый, неуклюжий мир с его мрачными коммуналками, огромными очередями, толпами плохо одетых людей и дурацкими кинофильмами. В кино они ходили каждый день и, сидя в последнем ряду, робко и безудержно целовались, словно им было по шестнадцать лет. И все это время в Андрее росло ощущение хрупкости времени, в котором он оказался. Словно дорогая старинная люстра висит на тоненьком гвоздике, еще секунда - и она рухнет, зазвенит, и все вокруг погрузится во тьму.