Школа гениев   ::   Прашкевич Геннадий

Множество часов на стенах кабинета — круглые и квадратные, маятниковые и пружинные, металлические и деревянные — лишь подчеркивали неумолимость рока. Собирать коллекцию часов Эрвин Килби начал лет пятнадцать назад, когда младший брат подарил ему хронометр адмирала Дрейка, купленный им на один из первых его крупных гонораров. Не случайно среди часов висел портрет Дэйва Килби; как всегда, когда ему было трудно, Килби-старший поднял глаза.

Но Дэйв молчал. Он ничем не мог помочь Эрвину.

Килби-старший боялся рока. Еще он боялся печати ухода. Разве не было отмечено такой печатью лицо Дэйва Килби в день его гибели? Разве он, Эрвин, не видел такую печать на прекрасном лице Анри Лаваля?

Нет, Эрвин понимал — бессмертие нереально. Но разве нельзя построить жизнь так, чтобы чувствовать — хотя бы в ближайшие дни твои планы не будут жестоко нарушены?

За окном кабинета шумели сосны. По небу несло облака, накрапывал дождь. Джулия, секретарша Килби-старшего, надежно ограждала шефа от назойливых посетителей, но рок, рок! — часы не давали ему возможности забыть о роке.

Уходящее время. Вечно текущее, утекающее время.

Впрочем, одни часы молчали.

Простые песочные часы на объемистой деревянной подставке, их подарил Эрвину самый близкий друг Дэйва — Анри Лаваль. На деревянной подставке вырезана была даже стихотворная строка. Если уж разув не в силах постичь время, то не лучше ли в таком случае постигать его смиренно — на глаз, на ощупь, на вкус, наконец?

Необычные, тревожащие стихи.

Анри Лаваль. Взрывной, дерзкий Лаваль.

Время беспощадно даже к гениям.

Килби-страший со вздохом повернул голову к бесшумно возникшей в проеме дверей секретарше:

— Что у вас, Джулия?

— Рон Куртис, шеф. Он спрашивает, можно ли ему войти?

Эрвин Килби укоризненно покачал головой:

— Пришел Рон, а ты ждешь разрешения?

И спросил:

— Он, наверное, опечален?

Джулия потупилась:

— Как всегда.

— Что значит как всегда? — удивился Эрвин.

— Он беззаботен, шеф. Я никогда не видела его другим.

— Ты ничего не понимаешь, Джулия, — Килби-старший огорчился. — “Беззаботен”… Это лишь такой стиль.

3



Но Джулия не ошиблась.

Мрачный вид Эрвина Килби не стер улыбку с плотных губ Куртиса:

— Он в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный собрат и друг, порывистым пером терзает мир, склонившись над столом. Но мыслью он не здесь, так… На краю Вселенной!

— Ты, кажется, заглядывал в заведение Арчи Мейла, — потянул длинным носом Килби.

— Не осуждай, — Куртис устроился в кресле. — Улыбка в грустный день иногда просто необходима. Тем более, эта тема… Я, кажется, решил ее, Эрвин.

— Бессмертие?

Куртис кивнул.

Килби-старший медленно перелистал стопку белых листков.

Да, Рон Куртис всегда остается Роном Куртисом. Там, где другой бы плакал, он смеялся, но там, где другой смеялся бы, он оскорбительно бил сарказмом. Ну да, эти новые оптимисты от финансов, вдруг почему-то решившие, что откупиться можно и от самой смерти! Куртис жестоко высмеивал наивных дельцов, ухватившихся за новую науку — криогенетику. Казалось, он напрочь забыл, что недалеко от редакции “Джаст” в специальном криогенном саркофаге покоится не кто-нибудь, а сам Сидней Маури Джинтано. Чем плохо само название новой науки? — спрашивал Куртис. И отвечал. Да, ничем. Оно даже не хуже приевшегося людям словосочетания — мечта о бессмертии. Ну да, мечта! Тебя заморозят, ты уснешь, ты будешь спать долго, может, пятьдесят, может, сто лет, пока тебя не разбудят многому научившиеся представители нового прекрасного мира. Дельцы от науки, пояснял Куртис, научились закачивать специальные растворы в очищенные от крови сосуды своих молчаливых, засыпающих на десятилетия клиентов. Разумеется, эти клиенты могут платить за будущее.