Смерть - дело одинокое   ::   Брэдбери Рэй

- Если мы начнем приставлять полицейского к каждому, кому суждено умереть через два дня, у нас больше не будет полиции. Вы хотите, чтобы я учил моего шефа, как ему распоряжаться своими людьми? Да он спустит меня с лестницы и мой жетон отправит следом. Поймите же - она никто, мне противно это говорить, но так считает закон. Будь она хоть кем-то, может, мы и поставили бы охрану...

- Тогда я сам.

- Думайте, что говорите. Вам ведь когда-то понадобится поесть или поспать. Вы не сможете торчать здесь неотлучно. В первый же раз, когда вы побежите за сосиской, он, кто бы это ни был, если действительно он существует, войдет. Она чихнет, и ей конец. Да не приходит сюда никто! Просто ветер по ночам гоняет комки шерсти и волос. Сначала это услышал старик, теперь - миссис Канарейка.

Крамли перевел взгляд на длинную темную лестницу, туда, где уже не пели птицы, не было весны в горах, бездарный органист в незапамятном году не аккомпанировал своим маленьким желтым певцам.

- Дайте мне время подумать, малыш, - сказал Крамли.

- И дать вам время стать соучастником убийства.

- Опять вы за свое. - Крамли с такой силой распахнул дверь, что петли взвыли. - И как это получается, что вы мне почти что нравитесь и тут же я злюсь на вас, как черт?

- Кто же в этом виноват?

Но Крамли уже ушел.

Крамли не звонил двадцать четыре часа.

Стиснув зубы так, что они чуть не начали крошиться, я взнуздал свой "Ундервуд" и стремительно загнал Крамли в каретку.

"Говори!" - напечатал я.

- Как получилось, - отозвался Крамли откуда-то изнутри моей чудесной машинки, - что вы мне то нравитесь, то я злюсь на вас, как черт?

Потом машинка напечатала: "Я позвоню вам, когда старушка с канарейками умрет".

Как вы понимаете, я еще много лет тому назад липкой лентой приладил к своему "Ундервуду" две бумажки. На одной значилось: "ПРИЕМ СПИРИТИЧЕСКИХ ПОСЛАНИЙ", на другой крупными буквами было выведено: "НЕ ДУМАЙ!"

Я и не думал. Я просто давал возможность приспособлению для приема спиритических посланий стучать и клацать.

"Сколько еще мы вместе будем биться над этой загадкой?"

"Загадка? - ответил Крамли.- Загадка - это вы".

"Согласны вы стать персонажем моего романа?"

"Уже стал".

"Тогда помогите мне".

"И не рассчитывайте. Дохлое дело".

"Черт побери!"

Я вытащил лист из машинки. И тут зазвонил мой личный телефон на заправочной станции.

Мне показалось, что до будки я бежал миль десять, думая: "Это Пег!"

Все женщины, с которыми меня сводила жизнь, были либо библиотекаршами, либо учительницами, либо писательницами, либо продавали книги. Пег совмещала по крайней мере три из этих профессий, но сейчас она была далеко, и это приводило меня в отчаяние.

Живя все лето в Мехико, она занималась испанской литературой, учила язык, ездила в поездах с коварными пеонами и в автобусах с безмятежными нахалами, писала мне пылающие любовью письма из Тамазунхале и скучающие - из Акапулько, где солнце было яркое, а умы местных жиголо яркостью отнюдь не поражали, во всяком случае, не поражали Пег - поклонницу Генри Джеймса и консультантшу по Вольтеру и Бенджамину Франклину. Она повсюду таскала корзинку для завтрака, набитую книгами. Я часто думал, что, наверно, за ужином вместо сандвичей она закусывает братьями Гонкур.

Пег.

Раз в неделю она звонила мне из какого-нибудь заброшенного городка, славного своей церковью, или из большого города, то только что выбравшись из катакомб с мумиями в Гуанахуато, то едва успев отдышаться после спуска с Теотихуакана, и мы в течение трех быстро проносящихся минут слушали, как бьются наши сердца, и твердили друг другу все те же глупости - это была своего рода литания, всегда сладостная, сколько бы раз мы ее ни повторяли и как бы долго она ни тянулась.