Запертая комната   ::   Лавкрафт Говард Филлипс

— О Боже, это какая-то совершенно неземная тварь. Все время прыгает туда-сюда, как будто слишком тяжела, чтобы передвигаться нормально. На медузу похожа. О Боже, скорее же, скорее, пока еще не поздно. Оно уже загрызло мою собаку...

— Повесь трубку, чтобы мы могли вызвать помощь, — веско проговорил теперь уже мужской голос.

Но Люк, похоже, уже был не в состоянии что-то соображать.

— Оно ломится в дверь!

— Люк! Люк! Отойди от телефона!

— А теперь снова хочет через окно забраться! — Голос Люка Лэнга буквально заходился в пароксизме ужаса.

— Вот, уже стекло высадило. Боже! Боже! Его морда..!

Голос Люка замер в отдалении, превратившись в какой-то хрип или скрежет. Послышался звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева, потом на конце провода Люка воцарилась тишина, но продолжалась она совсем недолго, поскольку почти сразу же снова зазвучали искаженные диким возбуждением и страхом голоса.

— На помощь!

— Встретимся возле дома Бишопа!

А потом кто-то не очень громко, но отчаянно— зловеще произнес:

— Это дело рук Эбнера Уотелея!

Потрясенный, прикованный к месту от все более нараставшего осознания происходящего, Эбнер силился оторвать от уха трубку аппарата и удалось ему это лишь с большим трудом. Смущенный, расстроенный, испуганный, он стоял, бессильно прислонившись к стене. Все его мысли сейчас кружились вокруг одной— единственной, отражавшей непреложную истину: селяне считали, что именно он повинен в происходящем, причем интуиция подсказывала ему, что эта их убежденность базировалась на чем-то большем, нежели чем на традиционной неприязни провинциальных жителей к чужакам.

Ему не хотелось сейчас думать о том, что случилось с Люком Лэнгом — да и с остальными тоже. В ушах его по-прежнему звенел испуганный, искаженный агонией голос незнакомого ему мужчины. Наконец он все же нашел в себе силы отойти от стены и едва не споткнулся о стоявший рядом стул. Какое-то время он постоял возле стола, не зная, что теперь делать, однако как только сознание стало проясняться, мысли его потекли только по одному руслу — как поскорее бежать из этого места. И все же он продолжал разрываться между позывами к немедленному бегству и признанием того факта, что в таком случае завещание Лютера Уотелея так и останется невыполненным.

О Боже, ведь он же все здесь обыскал, просмотрел все вещи старика — кроме, пожалуй, книг, — договорился о предстоящем сносе мельницы, тогда как продажу самого дома можно будет организовать через брокерское бюро — так зачем же ему было здесь оставаться?! Он импульсивно бросился в спальню, схватил еще неупакованные вещи, рассовал все по чемоданам и поспешил к машине.

Сделав все это, Эбнер на секунду задумался. А к чему, собственно, такая поспешность? Он ведь не сделал ничего плохого, ни в чем не провинился перед этими людьми. Медленным шагом Эбнер вернулся в дом — там все оставалось спокойным, если не считать несмолкавшего гомона лягушек и козодоев. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, а затем присел к столу, в очередной раз извлек последнее письмо деда и снова принялся вчитываться в его строки. На сей раз он читал его медленно и особенно внимательно. Что же хотел сказать старик, когда, упоминая про безумие, поразившее семью Уотелеев, писал: Пошло все это именно от меня? Ведь самого-то его оно отнюдь не поразило! Бабка Уотелей скончалась задолго до появления Эбнера на свет; его тетка Джулия умерла еще молодой девушкой; родная мать тоже вела самую что ни на есть добропорядочную жизнь. Оставалась только одна тетя Сари. В чем же тогда заключалось ее безумие? Ведь ничего иного Лютер просто не мог иметь в виду. Кроме как на тетю Сари, больше и думать было не на кого.