Запертая комната   ::   Лавкрафт Говард Филлипс

Что же она сотворила такого, за что ее на всю оставшуюся жизнь лишили свободы? И на что пытался намекнуть дед, когда заклинал Эбнера убить любое живое существо, которое тот может обнаружить в примыкающей к мельнице части дома? При этом он прямо написал; Вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может оказаться, и невзирая на его форму... .

То есть что, подумал Эбнер, даже настолько маленькое; как самая безобидная жаба? Паук? Муха? Молодой человек невольно почувствовал острую досаду: Лютер Уотелей явно предпочитал писать загадками, что уже само по себе было оскорблением для интеллигентного человека. Или дед и в самом деле считал, что Эбнер подвержен так называемому научному суеверию ? Муравьи, пауки, мухи, различные виды клопов, многоножек, долгоножек — все это в изобилии водилось на старой мельнице; разумеется, не обошлось там и без мышей. Неужели Лютер предполагал, что его внук примется истреблять всю эту нечисть?

Внезапно у него за спиной что-то ударило в окно. На пол посыпались осколки стекла, а вместе с ними упало и что-то тяжелое. Эбнер вскочил на ноги и резко обернулся. Снаружи послышался приглушенный топот бегущих ног. На полу среди осколков стекла лежал увесистый камень, к которому обычной бечевкой была привязана какая-то бумажка. Эбнер наклонился, поднял камень, развязал веревку и развернул записку, исполненную на оберточной бумаге, которой обычно пользуются в магазинах.

Глаза его забегали по коряво написанным слова. Уезжай, пока тебя самого не убили! Это походило не столько на угрозу, сколько на искреннее и даже доброе предупреждение, и скорее всего, подумал Эбнер, автором этого послания являлся не кто иной, как Тобиас Уотелей. Он раздраженно швырнул записку на стол.

Мысли его продолжали пребывать в полнейшем беспорядке, однако он все же решил, что причин для поспешного бегства пока нет. Он останется — не только чтобы убедиться в том, что его догадка в отношении постигшей Люка Лэнга участи оказалась верной — как будто услышанное им по телефону оставляло для этого какие-то сомнения, — но и чтобы предпринять решающую и последнюю попытку разобраться в той загадке, которую оставил после себя его дед. Эбнер потушил лампу и прошел к кровати, после чего, как был, не раздеваясь, вытянулся на покрывале.

Сон, однако, не шел. Он лежал, блуждая по лабиринту своих мыслей, в очередной раз силясь уловить хоть какой-то смысл в том ворохе информации, которую успел к этому времени получить, и, как и прежде, пытаясь отыскать тот главный факт, который стал бы ключом к пониманию всех остальных. Он был уверен в том, что таковой действительно существует; более того, он был уверен в том, что факт этот лежит прямо у него перед глазами, и он только не замечает его, или не может правильно истолковать.

Так он пролежал почти полчаса, когда расслышал сквозь пульсирующий хор лягушек и козодоев, что в водах Мискатоника что-то или кто-то плещется, причем звук этот явно приближался, словно на берег накатывала какая-то большая волна. Он сел кровати и прислушался. Звук тотчас же смолк, но его место сразу занял другой — такой, от которого у него мурашки поползли по спине и который мог означать лишь одно — кто-то пытался вскарабкаться по мельничному колесу.

Эбнер неслышно соскользнул с кровати и вышел из комнаты. Со стороны запертой комнаты послышался приглушенный, тяжелый падающий звук, похожий на шлепок, а затем раздалось какое-то странное, задыхающееся то ли хныканье, то ли всхлипывание, показавшееся ему особенно ужасным, как если бы где-то далеко-далеко невидимый ребенок звал на помощь. Через секунду опять все стихло, причем ему показалось, что прекратился и казавшийся нескончаемым гвалт лягушек.

Он вернулся на кухню и зажег лампу.