Исповедь куртизанки   ::   Окас Джон

Вернувшись в школу, я так тосковала по Николя, что, казалось, вот-вот сойду с ума. Я хотела рассказать о своих чувствах Женевьеве. Что, если она сможет свести нас? Но я стеснялась. И совершенно помешалась на своей внешности.

Помогая сестре Катерине убираться на чердаке монастыря, я нашла ручное зеркальце. Я взяла его себе и часами смотрелась в него. Мое лицо казалось мне несколько провинциальным, рот – слишком маленьким, а глаза – чересчур большими. Ресницы темнее волос на голове. Кожа ровная и гладкая, только у уголка рта приютилась темная родинка.

Зажав зеркало между бедер, я развернула его так, чтобы видеть свое беспокойное местечко и неаккуратный пушок, мягкий и золотистый, покрывающий его. Я потрогала его, отыскала крохотную жемчужину из плоти, и меня накрыла волна запретного удовольствия. Монашки говорили, что это грех, но я не могла выбирать силу страстей и желаний, как не могла бы выбрать форму губ или цвет волос. Я знала, что Николя может утолить эту непреходящую жажду, что терзает меня.

К четырнадцати годам я превратилась в настоящую красавицу. Женевьева пригласила меня провести с ней рождественские каникулы, и я согласилась, сгорая от желания увидеть, как отреагирует ее брат на мое новое тело. Как я и мечтала, когда мы встретились, от его обычной учтивости не осталось и следа. Он в изумлении уставился на меня, а потом, как только мы остались наедине, нагнулся и нежно поцеловал меня в губы.

– Приходи ко мне ночью, – прошептал он, – буду ждать тебя в подвале пекарни.

Николя накрыл мешки с мукой мягким покрывалом, и мы легли. Он целовал меня, ласкал все мое тело, постепенно раздевая. Я коснулась его пениса – он был тверд, как камень. Тогда я развела ноги, чтобы он вошел в меня, но моя девственность оказалась упрямой. Он надавил сильнее, и я застонала. Было больно, но я не хотела, чтобы он останавливался. Я сжала зубы, подалась к нему всем телом и наконец почувствовала, что он заполняет меня. Наслаждение, подобного которому я никогда не испытывала, охватило меня. Теперь я стала женщиной – и внутри, и снаружи.

Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.

В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.

– Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!

Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.

Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.

Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.