Неприличная страсть   ::   Маккалоу Колин

— Бенедикт убил его, — ровным голосом сказала сиделка Лэнгтри.

— Нет. Он убил Бенедикта, а затем себя. Все случилось из-за дуры-собаки, которая у них была: она забежала на чужую ферму и очень лихо обошлась с тамошними цыплятами. Тот фермер явился к Майклу, свихнувшись от злости, и набросился на него. А Бенедикт тогда набросился на этого типа, и если бы Майкл не оттащил Бенедикта, фермер тоже отправился бы на тот свет. Вместо этого он отправился в полицейский участок, но к тому времени, как приехала полиция, все было уже кончено. Они оба были мертвы. Майкл дал Бенедикту большую дозу снотворного, а сам застрелился. Он совсем не мучился. Слишком хорошо знал, куда надо целиться.

Сиделка Лэнгтри отшатнулась от сестры Доукин, затем пошатнулась и бессильно обмякла, как старая тряпичная кукла.

«О Майкл, мой Майкл!»

Вся ее глубоко погребенная любовь, страсть и тоска по нему вспыхнули в ее сознании с полной силой. Она истекала болью, боль поразила ее в самое сердце, она утонула в ней.

«О Майкл, мой Майкл!»

Никогда, никогда она больше, не увидит его, а ей так не хватало его. Все эти месяцы она жила так близко от Майкла, настолько близко, что могла приехать к нему в свой выходной день, и не приехала. Он мертв, а она даже не знала этого, даже не почувствовала своим нутром, она, которая так сильно желала его.

История с Бенедиктом закончилась так, как она неизбежно должна была закончиться. Не могло у нее быть другого конца, теперь это не вызывает сомнений. Пока он рядом, Бенедикт в безопасности — Майкл верил в это и с готовностью взвалил на свои плечи бремя заботы о Бенедикте. Любой выполненный долг должен быть вознагражден, и эта награда — в уверенности, что работа сделана хорошо. Поэтому, когда он больше не мог быть уверен, он усыпил Бенедикта, спокойно и тихо. А потом ему уже не оставалось ничего другого, как сделать то же самое с самим собой. Никакая неволя не смогла бы удержать Майкла, даже отделение «Икс», даже Мориссет. Он был птицей, но клетку для себя он делал собственными руками.

«О Майкл, мой Майкл!»

Человек не может быть ничем, кроме как самим собой. Скошен, как трава.

Она яростно повернулась к сестре Доукин.

— Почему он не пришел ко мне? — крикнула она. — Почему не пришел?

Есть ли способ сказать правду и при этом не причинить боль? Сестра Доукин сомневалась в этом, но попыталась.

— Может быть, он забыл о тебе. Понимаешь, они забывают о нас, — мягко сказала она.

Это было невыносимо.

— Они не имеют права забывать о нас! — крик вырвался из самой глубины ее души.

— Но они забывают. Такова их природа, Онор. Это не потому, что они нас не любят. Просто они идут вперед! И мы идем вперед. Никто из нас не может себе позволить жить в прошлом, — она махнула рукой в сторону корпусов мориссетской психиатрической лечебницы, — иначе все мы кончим этим.

Постепенно, один за другим, подбирала сиделка Лэнгтри черепки своих надежд, холодные, дряхлые одинокие.

— Да, вероятно, это так, — медленно произнесла она, — во всяком случае, я уже здесь.

Сестра Доукин тяжело поднялась, всунула ноги в туфли и, протянув руки, вытащила сиделку Лэнгтри из кресла.

— Да, конечно, ты здесь. Но ты по эту сторону ограды. И должна оставаться по эту сторону, не забывай об этом, что бы ты ни решила делать дальше, — она вздохнула. — Мне нужно идти. Мама ждет.

«Салли, Салли, настоящие заботы только у тебя одной! — думала сиделка Лэнгтри, провожая свою подругу через фойе сестринского корпуса к выходу. — И не свести счеты с жизнью, и слишком мало денег, на руках престарелые родители, а надежды на помощь никакой. И под конец одиночество. Всю жизнь Салли выполняла свой долг, и что же? Ничего, только опять долг, долг, долг.