Сарафанное радио и другие рассказы от первого лица   ::   Нестерова Наталья

Педагоги в разговорах с мамашей не напирали на то, что Панкин у нас уже в печенках сидит. Речь вели о благе самого ребенка.

— Вы понимаете, что если Гриша не изменится, не начнет уважать интересы других людей, не усвоит, что для достижения любой цели надо потрудиться, то мальчика ждет печальное будущее?

— Да.

— Вы знаете, как воздействовать на своего сына?

— Нет.

— Давайте подумаем вместе. Что Гриша любит? Что его интересует, увлекает?

Молчание.

— Может, спорт?

— Нет.

— Рисование, шахматы, автомобили?

— Нет.

— Но вас-то он любит, уважает?

— Да.

— Готов ли он, чтобы вас не расстраивать, изменить поведение?

— Нет.

— Послушайте! Вы отдаете себе отчет, что ваш сын растет антисоциальным элементом, что он может стать бандитом, преступником?

— Да.

— Надо же что-то делать!

Молчание, взгляд в угол.

С таким же успехом можно общаться с замороженной рыбой или со статуей.

Когда-то я свято верила в педагогику, поклонялась педагогическому богу, который внушал своим апостолам (учителям), что в пастве (учениках) изначально заложены прекрасные качества, впоследствии исковерканное жизненными обстоятельствами. Поэтому ученик дерзит и хулиганит, а в глубине души он — ангел. Задача учителя — убрать вредные напластования, дать ангелу кислород, пробудить к жизни.

Но у Панкина Гриши мне не удавалось обнаружить маленькой щели к заточенному ангелу. В разговорах с глазу на глаз, которые могли бы стать душевными, Панкин наглухо замыкался, точь-в-точь как его мамаша. Насупленный, колючий, злой мальчишка, сгусток отрицательной энергии в крепкой броне — не достучаться, не доцарапаться, не добиться.

Два года я стояла за баррикадой, защищающей Гришу Панкина от коллег-учителей. Говорила, что мы не нашли к нему ключика, что нельзя, стыдно расписываться в педагогической беспомощности. Но после двух лет мучений баррикада рухнула, я была вынуждена признать поражение, сдаться, поднять руки.

Тридцать учеников 6-го «Б» должны получать знания и навыки, а не страдать из-за одного негодяя. Педагоги, на мизерной зарплате, больше на энтузиазме, на ответственности перед будущим детей работающие, не должны последние нервы тратить на паршивую овцу — Панкина.

Решено было перевести Гришу Панкина в специнтернат для детей с отклонениями, с задержкой в развитии. Попросту — к дебилам.

Потому что в интернат для детей-преступников Панкин не проходил — не было судебных дел или приводов в милицию. Хотя ему самое место среди заключенных! Привлекли психологов, составили заключение, кучу бумаг оформили.

В дом, где жил Панкин, я пришла, чтобы его мамаше объяснить на пальцах: либо вы переводите сына в другую школу, либо мы отправляем его в специнтернат. Последний всплеск сочувствия к Грише. Поймет ли его мать, что надо хватать документы и бегом нести их в другую школу? Ведь интеллектуально Гриша не кретин и не дебил, по письменным работам у него твердая тройка, чуть напрягся бы, и верным хорошистом или даже отличником стал. А мы его — к олигофренам!

Одного ребенка на закланье ради блага остальных трех десятков. Справедливо? Тысячу раз я задавала себе этот вопрос. Но ответ не находила. Потом решила: мать Панкина, Елизавета Григорьевна, — вот кто обязан ответить.

С ней состоится разговор. И даже если Елизавета Григорьевна опять останется безучастной, не стану себя казнить. Сделала все, что могла.

Лифт дернулся и пополз вверх. Поднялся на несколько метров, снова задергался и остановился.

— Только этого не хватало! — воскликнул мужчина, мой попутчик.

Повернулся ко мне. Симпатичный, даже импозантный, как заметила бы моя подруга — учительница химии и большой знаток мужского пола. Русые с рыжинкой борода и усы, густые и аккуратно подстриженные. А на лбу — глубокие залысины.