Как убили отца   ::   Фурманов Дмитрий Андреевич

Вот он вышел на розовый отсвет огней в черном пиджачке, - пальтишко поверх, - в черных штанах, сдвинута кепка на лоб. Высушили долгие годы нужды и борьбы: худ, сух и высок Отец, как изъеденный ветрами сухостойный клен.

Хилое, старое тело опер на костыль - бодрится и держится прямо, а немочь клонит к земле.

Вот он левой рукой огладил в ожиданье черную в проседи бородищу, подергал широко заросшие усы, потрогал старческие, шнуром чиненные очки на крутом носу, - все ревела от радости бескрайной толпа:

- Отца... Отца...

Ссохлось в глубоких морщинках изжитое лицо; казалось, остыло оно в молчаливом, в укрытом горе, но посмотрите, вы гляньте в этот миг на Отца: из впалых, глубоких орбит совсем по-молодому, как у раннего юнца, загорелись чистые глаза старика... Да и полно, какой он старик: Федору Афанасьевичу нет и полсотни лет.

- Ти-шше! - зычно и резко сорвал Павел Павлыч гам. Павел Павлыч рядом с Отцом, близкий друг, большевичище: сутул, кряжист и против Отца как дедушкин внук.

- Ш...ш...ш... Тш...ш... Цс...с...с...

По горке, на Панскую улицу, в переулке зашипело, засвистело в темноте. И вдруг тихо встало.

Тогда медленно переложил Отец из правой в левую костыль, молодо вскинул голову, поднял высоко тощую руку, - толпа вздрогнула, услышав родное:

- Та...ва...рищи!

Красным ситцем обернут клубный фонарь, трепетно бьются красные знамена, плещутся факелы в багровой полутьме, словно цветы полевые здесь и там, здесь и там красноплатные головы ткачих.

У Отца на груди - и у множества - красные ленточки вшиты в самое сердце...

- Товарищи!

И треснутым счастливым рокотом держал Отец свою предсмертную речь.

- У меня нет слов... чтобы сказать, как рад... такая великая честь: вы избрали меня председателем первого свободного митинга; свободного митинга свободных граждан.

Товарищи! Спасибо вам за эту честь.

Долгие десятки лет ждал я такого момента... Свободу ждал... И вот дождался наконец, мы с вами теперь свободны...

В сердце старика тонким хрустальным звоном стучалась надежда:

"И этот манифест - шаг вперед".

Вспомнились Отцу долгие годы непросветной маяты, светлым лучом полоснули по сердцу эти октябрьские дни. Он стоял теперь под знаменами и верил, верил, что победа близка.

Оттого и дрожал, срывался старческий голос, оттого под чиненными шнурочком очками скатывались в щели морщин слезы.

Вдруг показались казаки. Цокали по камням подковы. Плети готовы в руках. За плечами винтовки в заряде.

Сомкнулась толпа, зарычала, загрозила каменьями. Кожеловский полицмейстер - казаков увел в казармы.

Говорил Павел Павлыч. Потом говорил Одиссей: косматый, голосистый, любимый. Говорил Странник - Семен Балашов, покрывал он площадь сердитым, режущим криком, не верил царским свободам, неверьем пронизал, насторожил притихшие толпы. Около стоял и рвался к слову пламенный Арсений - юноша Миша Фрунзе; с Мишей о бок - Бубнов Андрей, Химик, с Химиком - Станко, беззаветный Станко, вождь боевых дружин; Шорохов, Дмитрий Иваныч - ткач, большевик; Федор Самойлов, что в царскую думу ходил потом от рабочих, Маша Труба - все они здесь, бойцы подполья, кольцом сомкнулись вокруг Отца.

И в полночь, когда росой заиндевели крыши, а острый ветер стих, потушили красный фонарь у клуба, и торжественные толпы потекли по улицам и переулкам; рдяные факелы отмечали их путь.

"Марсельеза" и "Варшавянка" грохотали над городом.

Поодаль сторожили казацкие сотни.

Это было двадцатого октября.

Двадцать первого целый день город захлебывался в праздничной радости: по улицам ходили с красными флагами; ораторы на перекрестках держали речи:

- Права... Свобода... Конституция...

Двадцать второго на главной площади, перед управой, с утра собирался город: большевики готовили митинг - здесь холодно и строго надо было вспороть живот манифесту.