Россия молодая (Книга 2)   ::   Герман Юрий

- То-то, что господи! Мужичок один с невеселым эдаким смехом поведал: ты, говорит, господин капитан-командор, зря дивишься. Нам, говорит, все едино - кто над нами воеводою сидит, кто нами правит, кто от нас кормится. Хорошего человека вовеки не дождемся, а кто из зверя лютее - волк али медведь, - недосуг разбираться. Одно знаем: будь твои воеводы трижды прокляты. Пощунял я его, мужичка, для острастки, - не гоже, говорю, так о воеводе толковать, да что... Махнул рукой.

- Так и оставишь?

Сильвестр Петрович ответил не сразу:

- А что станешь делать? Под сей челобитной, почитай, весь немецкий Гостиный двор подписался, и аглицкие немцы и другие некоторые, что у меня нынче за караулом сидят. Трудно мне, Машенька. Бомбардир давеча на Москве разгневался...

Маша вдруг всполошилась, поднялась с лавки, побежала открывать ларец:

- Ахти мне, едва не забыла. Писем тебе из Москвы, писем. И от Апраксина, и от Александра Даниловича...

Не доев горячее, жуя хлеб, Сильвестр Петрович пересел к окошку, стал читать мелкие строчки, писанные рукою Федора Матвеевича:

"...еще Голицын из Вены государю доносит, что-де главный министр граф Кауниц и говорить с ним не хочет, да и на других ни на кого полагаться невместно, они только смеются над нами. Просит Голицын слезно - всякими-де способами надобно добиться получить над неприятелем победу. Хотя, пишет, вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему государству хоть малая виктория, которой бы имя его попрежнему по всей Европе славилось. А теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются. Матвеев наш Голицыну отписал из Гааги: "жить мне здесь теперь очень трудно: любовь их только на кумплиментах ко мне, а на деле очень холодны. Обращаюсь между ними как отчужденный, а от нарекания их всегдашнего нестерпимою снедаюсь горестью".

Маша села рядом с Сильвестром Петровичем, просунула руку под его локоть, прижалась к нему. Он потерся щекою об ее голову, не отрываясь читал дальше:

"...турки, изнагличавшись, при всех наших бедах и напастях, бесчестно требуют, дабы мы возвратили им Азов и флот свой пожгли в Азовском море. Сильвестр, Сильвестр, те корабли пожечь, что в таких трудах нами построены, - басурмане треклятые, вечные нам супротивники, чего захотели! Толстой наш достойно обидчикам ответил: "Корабли, которые есть в Азовском уезде, сожети и новопостроенную фортецию чтобы разорити, о сем не токмо мне доносить, даже мыслити о доношении невозможно"...

- Покушал бы, Сильвеструшка! - попросила Маша. - Остынет курник.

Сильвестр Петрович, не слушая, зашуршал листами другого письма. Меншиков передавал фразу Петра Алексеевича: "Когда слова не сильны о мире, сии пушки метанием чугунных мячей скажут, что мир сделать пора". В письме был манифест царя, в котором Петр объяснял смысл войны со Швецией.

- Об чем пишут? - тихо спросила Маша.

- О малой виктории, - складывая листы писем, ответил Иевлев. - Пишут, как потребна нам хоть малая над шведом виктория. Будто то мне самому невдомек...

Он покачал головою, улыбнулся, стал доедать обед. Маша рассказывала тихим голосом новости, он, глядя на нее, думал свое. Потом набил трубочку; улучив мгновение, вышел из горницы, в ночной тишине обошел крепость, оглядел, что сделано, покуда ездил по острогам. Маша уже лежала, когда он вернулся.

- Где был? - спросила она.

- Подымить табаком ходил! - ответил, улыбаясь, Сильвестр Петрович.

- Цитадель свою смотрел, - сказала Маша. - Знаю я тебя. Резен давеча хвастался, что много наработано: ретрашемент кончили и...

Сильвестр Петрович засмеялся:

- Ишь ты, каких слов набралась: ретрашемент...

- Наберешься с вами, коли ничего иного и не слышишь: фузеи, да мушкеты, да гранаты, да еще шведы...