Россия молодая (Книга 2)   ::   Герман Юрий

Он взял ее руку в свою, спросил шепотом:

- А не страшно тебе, Машенька? Только по правде скажи, по чистой?

Она подумала, ответила спокойно, ясным голосом:

- Чего ж страшно? Давеча был у меня Егорша, привозил огурцов квашеных бочонок, рассуждал со мною, будто сказано Петром Алексеевичем про доброго воинского начальника, может, и про тебя. Я те слова запомнила.

Маша приподнялась на локте, откинула косы, чтобы не мешали.

- Сказано так про того офицера: храбрость его неприятелю страх творит, искусство его подвизает людей на него твердо уповать...

Сильвестр Петрович порозовел, опустил взгляд. Маша продолжала рассуждать:

- Так и Егорша, и Меркуров, и Крыков Афанасий Петрович об тебе судят. Что ж мне бояться? Я тебя лучше их знаю, я вижу, как ты думаешь...

Разгладив ладонью его лоб, она добавила:

- Вот и сейчас думаешь, морщинки какие... Не думай, Сильвестр Петрович, отдохни, душенька...

И, перебив себя, заговорила быстро:

- Таисья у меня здесь была с Ванечкой, два дня жила. И так уж мы с ней плакали, так сладко плакали; сказала мне: не пойду я, Машенька, за Афанасия Петровича, не пойду, и думать о сем мне горько...

- О чем же вы плакали, глупые?

- О том и плакали, - прошла ее жизнь, прошла по-хорошему; любит она своего кормщика по сей день, и более никого не любить ей. О сем и плакали.

- А ты-то чего плакала?

- Вдвоем слаще плакать, Сильвеструшка. Я еще в девках бывало одна никогда не плакала, а с подружкой - плачу, ну разливаюсь...

Сильвестр Петрович громко захохотал, она дернула его за рукав, - дочек разбудит! Он, улыбаясь, стал раздеваться.

Спал немного - часа два; поднялся, покуда Маша еще спала, вышел одеваться в соседнюю горницу. Там уже дымил трубкою Резен, ждал. Потолковали быстро, короткими фразами; инженер проводил капитан-командора до его карбаса. Матросы в бострогах, в коротких без рукавов куртках, в вязаных шапках, встретили Иевлева весело, шуточками; всею душой он вдруг почувствовал - любят его. Как, когда это сделалось - не знал; еще так недавно метнули в него нож на крыльце Семиградной избы. Может быть, там не знали того, что знают матросы? Может, не ведают трудники, работные люди, как мало он спит, как болят его простуженные ноги, сколь много надо ему делать, чтобы поспеть достойно встретить вора шведа?

- Прапорец! - приказал старшой за спиною Иевлева.

- Пошел! - ответил другой голос.

Флаг - "Капитан-командор здесь!" - взвился на мачте, захлестал на утреннем ветерке. День был теплый, Двина лениво плескалась о знакомые до каждой березки берега, на душе вдруг стало совсем спокойно, легко, мысли пошли ясные, четкие, одна за другой: что еще не сделано, что надобно сделать нынче, что завтра.

Расстегнув кафтан, он снял треуголку, положил ее возле себя, с наслаждением стал вдыхать добрый запах трав, щурился на далекие рощицы, прикидывал, где по берегу - за кустами, меж деревьями - еще расставить пушки, где спрячет мужиков-охотников, зверовщиков, что в лёт не промахнутся по алтыну.

Карбас шел ходко, матросы молодыми голосами пели песню, которую Сильвестр Петрович еще не слыхивал. Он вслушался:

По чисту-полю Ермак, да по синю-морю,

Разбивал же Ермак все бусы-корабли,

Татарские, армянские, басурманские,

А и больше того - корабли государевы!

Государевы кораблики без приметушек,

Да без царского они без ербычка...

- Что за песня? - спросил Сильвестр Петрович, обернувшись к рулевому.

- А кто знает! - ответил матрос Степушкин. - Поют ее, господин капитан-командор, на Марковом острову трудники, как вечер, так и поют. Был будто бы Ермак Тимофеевич, покорил казак Сибирь для Руси, - вот про него песня и сложена...

Матросы пели задумчиво, не торопясь, в полную грудь:

Тут возговорил Ермак - сын Тимофеевич:

- Ой, ты гой еси, ты врешь, собака!

Без суда, без допроса хочешь Ермака вешать!

Богатырская сила в нем разгоралася,

Богатырская кровь в нем подымалася.