Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное   ::   Мокиенко В. М.

Читатели, однако, легко расшифровывали этот код, испытывая, быть может, особое наслаждение от эффекта узнавания закодированного. Это узнавание приходило и приходит столь же неумолимо, как неприличная надпись на бюсте В.А. Жуковского, стоявшего на Старопанской площади города N из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» (гл. 2): «На медной его (бюстика) спине можно было ясно разобрать написанное мелом краткое ругательство. Впервые подобная надпись появилась на бюстике 15 июня 1887 года в ночь, наступившую непосредственно после открытия памятника. И как представители полиции, а впоследствии милиции, ни старались, хулительная надпись аккуратно возобновлялась каждый день» (цит. по 7-му изд., М., 1934, 19).

Этим неустанным возобновлением в головах читателей «заточенного» мата, пожалуй, и объясняется его необычайная жизнеспособность.

Мат мастеров художественного слова, конечно же, несет иную «эстетическую нагрузку», чем мат уличного пьяницы: иные функции, иная «мера в вещах», иные адресаты… Однако оторвать одно от другого невозможно: и ругань извозчиков, которым поговорка ругаться как извозчик приписывает исключительную грубость брани (имея, видимо, в виду устойчивое несоблюдение русскими правил дорожного движения и естественную реакцию на это «водителей кобылы»), и виртуозная многоэтажная брань моряков (особенно боцманов), и саднящая ожесточенность «излияния души» зэков, и обесцвеченный, потерявший соки шаблонный мат фабрично-заводских масс, и даже «облагороженные» эвфемизацией и феминизацией женские ласкательные словечки вроде елочки зеленые! имеют общий источник. Погружаться в филологические глубины этого источника, как уже сказано, русский человек мог, лишь обращаясь к зарубежным публикациям – если не считать предреволюционного издания словаря В. Даля под редакцией Бодуэна де Куртэне (ДК), где была сделана, пожалуй, первая попытка отразить русские бранные слова и выражения в отечественной лексикографии (если не считать, разумеется, отдельных глосс, пропущенных ранее по недосмотру царской цензурой).

Гласность наконец-то сделала в России возможным «печатание непечатного». Современная литература, особенно «диссидентская», изобилует бранными словами и выражениями: А. Солженицын, Л. Копелев, Э. Лимонов, В. Аксенов, С. Довлатов, Юз Алешковский – эти и многие другие писатели, книги которых продаются во всех лавках Петербурга и активно читаются, давно уже разорвали «заговор молчания», которым был окружен русский благой и неблагой мат. Средства массовой информации чем дальше, тем больше «нашпиговываются» экспрессивными единицами, включая и русскую брань. «Тематическая свобода, – замечает специалист по культуре речи и ораторскую искусству А.Н. Кохтев, – позволила писателям и журналистам рассказать о таких ситуациях, которые раньше для них были запрещены. Это и привело к активизации бранной лексики в письменной речи, так как без нее нередко невозможно описать и понять определенные социальные группы общества» (Предисловие к МСН, 5). Депутаты Верховного Совета, президенты, мэры городов и главы администрации не гнушаются «простым русским словом» или в крайнем случае, его эвфемизмами. Мат, как и жаргон, стал своего рода модой, – как впрочем и популизм в его самом обнаженном варианте.

Казалось бы, раз непечатное слово стало печатным, то и филологическая наука и практика могут идти в ногу с этим процессом. Увы, для отечественной славистики это пока не так. В России до сих пор еще не издано ни одного толкового (во всех смыслах, в том числе и чисто филологическом) словаря русской бранной лексики. Новые веяния, конечно, и здесь что-то принесли.